Но пес-то шевелился! Был мертвый, но шевелился – дергал лапами, головой, сотрясался всем туловищем, а глаза оставались неподвижными, стеклянными, и язык тряпкой свисал на сторону, и дыхания не было…

Он вспомнил, что про Юсуфа давненько уже шептали – хороший красноармеец, но человек потаенный, с чертовщинкой. Никто ничего не знал точно, но шепоток ходил – на благоразумном отдалении от комиссара, не одобрявшего мистику, поповщину и прочую отрыжку старого мира…

Потом все посторонние мысли вылетели из головы – на смену тупой безнадежности пришла яростная надежда, и он, лежа на боку, вжавшись в землю в неудобной позе, принялся лихорадочно черкать на листке. Вырвал листок из блокнота, привычно сложил вчетверо, сунул его в портдепешник[3] и надежно застегнул кнопку. Ненароком прикоснулся при этом к собачьей шее и передернулся от омерзения – это был уже не Гром, шевелящееся, но холодное, твердеющее, окостенелое нечто…

Овчарка поднялась на разъезжавшихся лапах, покачалась, утвердилась на четырех опорах – это выглядело так, словно чучело поднимали на невидимых распялках. И тут же рванулась прочь, в сторону заставы, будто кукла на веревочках, быстро, очень быстро…

Выстрелы загремели со всех сторон, и немало пуль угодило в цель – с противным деревянным стуком. Вася видел, как дергалось собачье тело, как на боках появлялись дыры, но Гром, не останавливаясь, ни разу не споткнувшись, уносился вдаль незнакомым, механическим аллюром. Со стороны басмачей послышались протяжные вопли, в которых, сразу чувствовалось, страха было гораздо больше, чем злости. Определенно кто-то у них громко поминал шайтана…

Характер перестрелки изменился. Она стала какой-то неуверенной, словно противник на ходу перестраивал тактику, выбирал, то ли ему кинуться в атаку, то ли отступать. Пограничники отстреливались, как могли.

Продолжалось это не особенно долго. А вскоре пришла помощь. Сначала басмачи перестали стрелять, потом, после громкой, отчетливой команды кинулись к лошадям. Со стороны заставы послышались выстрелы, пара пулеметных очередей, а там и полуэскадрон развернулся в ущелье во всей красе – с грохотом копыт, сверканьем клинков и лихим разбойным посвистом…

Басмачи бежали, не принимая боя. Этого следовало ожидать. По каким-то их суеверным заморочкам считалось, что убитый сабельным клинком джигит, будь он хоть трижды правоверным, в мусульманский рай уже не попадет, хоть ты тресни. Как самоубийца у православных.

Их спасли, в общем. Такое случается не только в кино – когда помощь налетает в самый последний момент с гиканьем и топотом, во весь конский мах.

А отделенный, свой парень, видавший виды, еще долго, колотя Васю с Юсуфом по спинам, повторял взахлеб:

– Ну, Вась, у тебя и пес был! Героический! Ты представляешь, добежал до ворот, до часового, весь продырявленный, и там только – хлоп замертво! Ух, пес! Героический! Жалко, спасу нет! Долг выполнил, а! Хоть ты памятник ставь!

Василий кивал, помалкивал. Говорить ничего не хотелось, да и кто бы поверил? Попозже, улучив момент, когда они остались одни, в отдалении от прочих, подошел Юсуф и задушевно попросил:

– Никому не рассказывай, пожалуйста. Очень прошу… К чему? Мне и так-то не следовало… Хорошо хоть старики не узнают…

Василий без раздумий кивнул:

– Будь благонадежен.

И он добросовестно молчал о случившемся почти полвека.