Дверь в мою комнату, мою запретную ultima thule5, мою тerra incognita6 не отверзается им немедля, и они продолжают стучать, выпевая по слогам то, что им дозволено, то, что им разрешено. Вначале было имя. Имя, которого не было. Имя, которое сотворено было мной. Я дал его: берите, молвите… И вот они приняли, и уста их отверзлись. Первый слог достался этой, а второй – той, другой, или второй достался этой, а первый – той, другой, или сначала имя говорит эта, а потом повторяет его та, другая. Только подобное маловероятно, ведь я отчетливо слышу, как один слог сливается со вторым, пускай даже первым, вопреки всякой очередности, произносится второй слог, а уже за ним следует первый, внося короткую сумятицу. Затем, выправляя образовавшееся неуклюжее нагромождение, вновь появляется второй слог, и тогда, исковерканное до неузнаваемости – на краткий миг – имя, вновь обретает стройность и последовательность. Надеюсь, очень надеюсь: мне это не чудится.

Но, возможно, нет никакого шествия сиамских близнецов. Выходят из кухни вдвоем; идут, как им вздумается, по коридору; подходят к двери в мою комнату; поворачиваются, как заблагорассудится, лицом к запертой двери; светлым своим взором обратясь к глухой, безответной двери, как взбредёт им на ум, стучат и поют песнь, в которой зовут меня напитать изголодавшуюся плоть.

А, быть может, только одна из этих не-сестер выплывает и стучит, и настойчиво зовет меня, поет для меня лукавую песнь, заманивает меня, словно сирена проплывающих мимо моряков? Одна подплывает, сладко поет, заманивает (то и дело меняя голос), другая притаилась, ждет, едва сдерживая искушение принять участие в этом обмане… Нет-нет, исключено! Та, другая, вряд ли откажет себе в удовольствии тоже участвовать в подобной мистификации – и она желает подманить меня, проплывающего мимо. Но я никуда не плыву, напротив, скорее стою на якоре… Что мешает им самим подплыть и манить, манить, манить меня? Ветер внезапно утих. Какой ещё ветер? Откуда здесь ветер? Не важно, не важно, ветер утих. Они зовут меня. Поют, поют свою обманную песнь, выдувая пухлыми, розовыми, зовущими, сладкоголосыми губами имя, которое вложено мной в их выдуманный, сотворенный мной разум:

К нам поспеши, Нимант, к нам поспеши утомленный,

Остановись и услышишь, что мы скажем тебе, скиталец:

Ни-мант, яства готовы, плыви к нам, Ни-мант;

Ни-мант, всё на столе, все ждет тебя, Ни-мат;

Ни-мат, насыть уставшее тело, Ни-мант…

Замок на двери – мои путы; комната – мачта; слух мой свободен, но я сопротивляюсь, сопротивляюсь… У тех, других, уши залеплены; да и нет здесь никого. Я один, я сопротивляюсь, голоса так сладки… запахи так влекут… руки мои свободны, желудок мой пуст, ключ в руке моей… Я сопротивляюсь изо всех сил, но я так слаб, так слаб. Внутренности мои изнывают. Там, за дверью, знают: он так слаб, так слаб.

Ни-мант, Ни-мант, ступай к нам, ступай к нам, ступай к нам…

Я не могу сопротивляться. Я встал. Я слышу легкий шум, как будто хвостом плеснули по поверхности воды. Я подошел к двери. Я слушаю. Я слышу их легкие, их тихие голоса, переместившиеся дальше, дальше – в кухню. Я открываю дверь. Я выхожу. Я сбрасываю путы. Я один. Я плыву, плыву, плыву…

Только не смотреть им в лицо, только не смотреть им в глаза, чтобы не смогли околдовать меня. Слух мой свободен, сердце моё смирно бьется. На вопросы их отвечать не стоит. Вопросов никаких нет. Им не позволено задавать вопросов! Но они хитры, хитры, они изворотливы… В глаза не смотреть, не смотреть, не смотреть! Пускай себе ворожат, пускай сплетают сладкую паутину из приятных слов: