Павел, не снимая рабочей одежды, сунул пропуск и ключ от дома в карман и пошёл в общежитие. Рядом же, десять минут до дома. На звонок Ира не открыла, ушла, наверное, в магазин за продуктами. Ключ в двери не проворачивался. Павел не мог понять: сломался он, что ли? Может, пацаны в коридоре общежития баловались, спичек в замочную скважину натолкали? Присел на корточки, заглянул – нет, ничего не торчит, но и не просвечивает, как должно быть. Изнутри закрыто? Постучал в дверь ещё раз, прислушался – какой-то шум. Стул, что ли, упал? Воры? Пятый этаж, не спрыгнут. Павел стоял и не знал, что делать. Милицию вызывать? Так это долго будет, телефонный аппарат только возле магазина на углу улицы, и мелочи в карманах «робы» нет. Или к соседям постучать? Нет, на работе же все, день на дворе. Какая дурацкая ситуация… Уйти, дать им возможность понять, что гости постучались да ушли, и самим бы пора отчаливать? Что там брать у них, господи? Кастрюли да трюмо с поплывшей по бокам амальгамой зеркала.

Петров спустился по лестнице вниз (лифт, как обычно в этом муравейнике, не работал), сел на лавку возле подъезда. Через несколько минут из него вышел здоровый мужик с густыми чёрными бровями и усами. Волосатые руки венчали огромные, как кувалда, кулаки. Петров узнал в нем рубщика мяса с местного рынка «Маячок», куда они с Ириной ходили иногда за парной свининой, и кивнул ему, мол, «здрасьте!». Но тот прошёл мимо, не отвечая.

Подождав ещё минут десять на лавке, Петров понял, что никто больше не выйдет, и решил снова подняться в квартиру, чтобы ломать дверь. Нет там никаких воров, почудилось, конечно же. Замок, наверное, заело, а что остаётся? Придёт Ирина из магазина, открыть не сможет, будет возле двери с сумками сидеть, ждать его с работы. Павел с силой толкнул деревянную дверь плечом, та не поддалась. Наверное, ботинком надо стукнуть ниже замка. Петров только хотел сменить диспозицию, как дверь открылась сама.

– Ну что ты колотишься, Павлуша? Я слышу, слышу! – Ирина стояла в проходе счастливая, улыбающаяся, с красными щеками, в узком халате на трёх пуговицах, в промежутках между которыми просвечивало белое упитанное тело. – А ты чего средь бела дня? Заболел? Или пораньше отпустили? Праздник, что ли, какой?

6

В мастерскую он забрал только сумку с одеждой и бабушкину перину. На ночь раскатывал её, днём убирал. Вдруг ещё раз придёт за картинами его муза? А он бездомный спит на полу, как собака. Хотя директор уже другой, что ей здесь делать? Других художников найдут для своих богатых домов. И спросить о ней не у кого. Но вдруг? Может они там второй или третий этаж достроили, или друзьям на подарки. Если картины пришлись ко двору, то может ещё прийти, не проблема же пропуск выписать, как Семибратову.

«Я даже не спросил, как её зовут…» Павел думал о девушке постоянно. Вся предыдущая жизнь с Ириной казалась теперь каким-то абсурдом. На что потрачено десять лет? Его не столько угнетал факт измены, сколько собственная близорукость. Зачем вообще связал свою жизнь с абсолютно чужим по всем параметрам человеком? Так после армии же, дело молодое, завертела Ирина тогда быстро для «дембеля» эту чашу с блинами. Завернула, накормила, обогрела. И он повёлся.

«Всё же не так плохо было у нас? – спрашивал он себя и сам отвечал: – Да что хорошего? Ей дочку надо было поднять на ноги. Так я и не против, меня тоже отчим воспитывал. Комнату в общежитии потерял. Крутанула она эту аферу. Прописку в паспорт мне поставила, а ордер на себя оформила. Что я с ней, судиться буду? Оля там в моей уже с малышом живёт – не выгонять же их. Ирине этот усатый больше подходит, чем я. Руки у меня не пудовые. В таких, как у него, только топор и держать, а не кисть художника. И вес у него больше центнера, явно не мне, худосочному, ровня. Усы ещё, дугой по физиономии. Гусар, куда бы деться…