(Второй такой долговязый тип, наверное, на всей зоне. Если у Устина было два десять, то Гаврила казался даже выше за счёт своей большой головы).

Он выключил станок, поставил щит на место и подошёл посмотреть, что случилось. Флянец, пролетая у меня под рукой, срезал болт, держащий ручку передней бабки, срезал, словно это была кремовая розочка. Мы разглядывали и поглаживали утоплённый в металл остаток болта, серьёзно, с немым любопытством, как мальчишки – стреляную гильзу.

***

Мы с Петрухой возвращаемся с обеда. Вся рабочка завалена снегом, и от раскрытых дверей столовой веером протоптаны тропинки по цехам. Теперь, в сравнении со мной, Петруха выглядит свеженьким и чистеньким. Старая синяя роба, вся припорошенная голубой металлической крошкой, смотрится хорошо потёртой джинсой. На «игрушке» всегда тепло, и Петруха выскочил поесть в одном лепне и тапочках. Я же как из люка вылез. Чумазый, в телогрейке, роба так пропитана маслом, что лоснится и поблёскивает, как кожа.

Мы идём этой подтаившей тропинкой, как ходили зимой из столовой каждый день. И в этот раз, как и всегда, Петруха спросит: «Ну что ты такой кисляк смандячил?» А я буду жаловаться и ныть. Мол, выбиваюсь из сил, работаю в две смены, а эти чёртовы «железки» не даются. Ни черта не получается, даже норму, и ту через день делаю. А ведь честно хочу научиться, сосредотачиваюсь, как могу, у меня, мол, даже брошюрка имеется о токарном деле.

Петруха втягивает голову в плечи от холода и смеётся надо мной: «Может, тебе на гальванику пойти?» (работа ещё похлеще). Он издевается. Но без злости и напряжения. Видно, что ему спокойно и уютно рядом с моим мальчишеским сумасбродством.

Подходим к механичке. Там собралась куча народу, ворота распахнуты, и из них валит густой дым. Что-то горит. Обрадованный тем, что произошло нечто чрезвычайное, а значит, работа побоку, спрашиваю, что случилось.

– Да вот он, – заговорили все и принялись разглядывать меня, как только что разглядывали дым. – Иди к начальнику, он тебя ищет везде.

Вхожу в цех и вижу, как мой станок, словно паровоз, прибывающий на перрон, выдаёт из всех своих щелей и белые, и серые, и совсем уже катастрофически чёрные струйки дыма. В клубах этого дыма горланят и суматошатся «встречающие»: электрик, бригадир, начальник цеха. Все набрасываются на меня. Начальник, кстати, старший брат отрядника, тоже Быковский, тоже Алексеич, ведёт меня к себе в кабинет.

– Ты уже всех здесь достал, хватит, весь ремонт спишу на тебя.

– Да я-то тут при чём?

– Ты где был? Почему станок не выключил?

– Я выключил.

– Как же, выключил. Так, пиши объяснительную: ушёл с рабочего места и не выключил станок.

– Алексеич, да выключил я его, у нас обед был, откуда я знаю, что там произошло, с собой я этот станок буду носить?

– Резцы, аварии, брак гонишь, ты уже вот здесь у меня, всё, весь ремонт на тебя спишу…

Выхожу.

Петруха меня встречает до невозможности весёлый и довольный.

– Ну что?

– Да ну его, написал ему «самовозгорание». Как я забыл его выключить!

Петруха не переставал смотреть на меня насмешливо. Вся эта моя история с «механичкой» его здорово веселила. Особенно брошюрка о токарном деле.

***

Буквально на следующий день после пожара мы с Гаврилой разыграли немую сценку.

Голливуд, фирма «Кистоун», в ролях: Китон (это который «комик без улыбки) – конечно же Гаврила, он всегда был необыкновенно мрачен, и я – Чаплин, потому что такой же токарь, как Чаплин часовщик, боксёр и так далее.

Когда я в начале смены подошёл к своему станку, Гаврила уже работал. Его станок привычно тарахтел за моей спиной. Я зарядил опостылевшие флянцы, насадил пластину и тоже принялся работать. Через несколько минут после того, как я включил станок, откуда-то сзади повалил дым.