– Меня и челяденком не искали. Сам все время приходил.

– Самостоятельный, молодец. Ладно, пойду оденусь, а то ослепнешь.

Она допила фужер и встала, позволяя рассмотреть себя во весь рост. Он никогда не видел обнаженной женщины, и ему нестерпимо захотелось снова обнимать это тело. Ольга повернулась к нему спиной, намереваясь уйти. Он схватил ее за руку и потянул к себе. Она усмехнулась и послушно легла к нему.

Он надеялся, что это будет продолжаться и продолжаться, но когда он, обессиленный, блаженно замер рядом с ней, она выскользнула из-под его руки и вышла на кухню, а вернулась уже в халате.

– Ты еще лежишь? – таким голосом она разговаривала с мужиками у себя в магазине. – Вставай, пора.

– Я никуда не пойду. Мне еще хочется.

– Не надо, Николай, давай не будем ссориться. Одевайся, а я в кути подожду. Время уже одиннадцать. – Сказано было строго и холодно, упрашивать было бесполезно.

– А завтра?

– И на завтра, и на послезавтра… Запомни, чтобы ни одна живая душа не узнала об этом. Я верю в твою порядочность. Забудь сюда дорогу. Не пущу. Не позорь меня. – Вышла с ним в сени, чтобы закрыть дверь, потянулся поцеловать. Отстранилась. – Запомни, чтобы ни одна живая душа…

– Почему? Разве ты меня не любишь?

– Это не любовь. Это грех. После когда-нибудь поймешь. Ружье не забудь.

Почему после, если было так хорошо, не понимал. Пальнул в небо, но тозка не ружье, а хотелось громкого раскатистого выстрела.

На улице шел снег. Ветра не было. Крупные мохнатые снежинки падали очень медленно. Возле клуба горел единственный фонарь. Он посмотрел под ноги и увидел, что по дороге бегут черные шустрые букарашки, бегут в одну сторону, но не прямиком, а перепуганными зигзагами. Сколько ни всматривался, не мог понять, откуда они возникают и, еще интереснее, куда пропадают. Бежит, петляет и вдруг исчезает, словно проваливается или закапывается. Он попробовал поймать их, черпанул ладонью, а в пригоршне оказался чистый снег. Но букарашек не распугал, они продолжали выписывать перед ним свои непонятные зигзаги. Долго стоял не двигаясь и наблюдал за ними, пока не понял, что никаких букарашек нет, просто каждая снежинка, пролетая под фонарем, бросала тень, бегущую по снегу, а когда приземлялась, тень исчезала. Понял и от радости рассмеялся, а потом запел: «Парня в горы тяни, рискни…» Когда проходил мимо дома Тулупа, вспомнил холодный голос «чтобы ни одна душа». А хотелось.

На другой день после школы завернул к магазину. Надеялся, что Ольга отмякнет. Долго топтался у крыльца, выжидал, когда Ольга останется одна. Выждал и натолкнулся на раздраженный вопрос:

– Зачем пришел?

– Увидеть захотелось.

– Посмотрел, и довольно. И к дому не смей подходить. Ну, пощади ты меня.

Подходил, но под окнами не задерживался.

Он и не догадывался, что существует бессонница. Обычно добирался до кровати и сразу же проваливался в глухую ночь. Теперь перед глазами стояла Ольга. Однажды проснулся перед рассветом и почувствовал под собой мокрое липкое пятно.

Потом спохватился, что еще с осени влюблен в Юлию Полынскую из десятого класса.

Сначала в деревне появилась ее мать – красивая, строго одетая женщина. Поговаривали, что сбежала из города от мужа. Устроилась учительницей немецкого языка и получила квартиру при школе. Юлия приехала перед самым началом учебного года. Прошла по деревне в голубых обтягивающих брюках и легкой полупрозрачной кофточке бирюзового цвета. А деревенские девчата носили сатиновые шаровары и платья, которые шили матери или сами, у кого руки росли откуда следует. Выгоревшие до пшеничной желтизны густые волосы были распущены и доставали до половины спины. Легкая голубоглазая райская птица прилетела на берег холодной Ангары. Все лето она жила у брата матери, который работал в торговом флоте то ли старпомом, то ли стармехом, но точно не рядовым матросом. Заглядывались, но влюбиться боялись. Такую и Юлькой назвать, даже за глаза, язык не поворачивался. Только Юлия.