Мама открывает холодильник, достает масло, колбасу, булочку в полиэтиленовом пакетике, наливает в большую белую кружку кипятка из покореженного чайника, кидает пакетик чая, садится на табуретку у окна, и начинает разговор, миролюбиво размешивая сахар алюминиевой ложечкой.

– Ты, сынок, непутевый какой-то…

На полу рядом с хромированной миской и мусорным ведром сидит огромный белый котище и снисходительно принимает ласки худого с нелепой бороденкой подростка.

Мама пробует чай, кривит губы, затем тянется через весь стол к неглубокой кастрюльке, стоящей на подоконнике рядом с каким-то от всех хворей растением.

– …и к жизни ты совершенно не приспособлен, – заканчивает она свою мысль, исследуя содержимое кастрюльки, вздыхает и достает из груды сухарей покусанный пряник.

Котище машет хвостом. Мама макает этот артефакт в чай и ждет, посматривая то на сына, то в окно.

– Вон, Верка, соседка, с сумками идет. Всего на два года старше тебя, а уже мать двоих детей. А сколько она абортов сделала – весь подъезд не может сосчитать. А у тебя даже подружки нет, – мама строго смотрит на сына, – или ты по другой части?

Подросток морщится.

– Я не гей.

– Ну, хоть чем-то порадовал. Значит пора тебе, Пашка, за юбками бегать. Может, еще бабушкой меня сделаешь, – мечтательно говорит мама, принимаясь за пряник.

Котище бросает вороватый взгляд на маму и злобно урчит. Пашка понимает, что его любимец не в духе, подвигается к столу и, пренебрегая наказами мамы мыть руки после этого засранца, сооружает себе бутерброд из неизвестно откуда взявшейся хлебной корочки и колбасной жопки, затем исследует содержимое кружки, и доливает воды из чайника.

– В этом сущность, Матраскиных, – мама хлопает свободной рукой столу. – Что отец твой мог целый месяц один пакетик пользовать, так и ты. Завари себе настоящего чаю, Паша, и бутерброд себе сделай настоящий.

Котище чуть склонил голову, потопал ножками и нехорошо сощурился.

– И сам стань настоящим, – съехидничал Пашка.

Мама проигнорировала последнюю реплику. Она нарезала колбасу толстыми кругляшками и радовалась.

– Сон мне, сынок, приснился, – продолжает мама с грустинкой, – будто я на свадьбе плясала. А чья свадьба – в толк не могу взять, и так мне грустно стало: пляшу и плачу. А народу много, они пляшут, смеются, все ноги мне обступали. А когда стали кричать «горько», я поближе к жениху с невестой протиснулась. Смотрю, а там кошки женятся.

Пашка неестественно засмеялся.

– Никак Патрыську нашего женила, мама?

– Балабол, – говорит мама, занимаясь устроительством бутерброда, – я о тебе подумала. У тебя, что, девчонок знакомых мало? Ты, сынок, давай, не стесняйся, приводи их по одной. На прописку пусть не рассчитывают, так и говори, а какая согласится, та и наша.

Сынок удивленно смотрит на мать:

– Что – о—о?

Котище понимает, что настало его время и прыгает на стол. Мама от неожиданности роняет бутерброд, злодей цепляет лапкой колбасу, мама с криком замахивается. Паша понимает, что сейчас мамина суровая длань переломает все косточки Петрыськи. Это случится через мгновение, и уже ничего нельзя будет исправить. И это мгновение растянулось на целую вечность.

Вообще-то Паша никогда не любил животных, никогда не играл с плюшевыми зверушками, «маугли» не читал, даже рыбки его не вставляли ни с пивом, ни с удочкой. Да и сейчас на все меховое у Паши жуткая аллергия: собаку в лифте встретит или соседку в шубе – расплачется как брошенная невеста. А вот Петрыська – другое дело, может потому что любовь, или Петрыська – никакое не животное! Хотя мама говорила, что раз уж такое дело, не зря ж она оприходовала Петрыську. Паша саркастически улыбался, хотя и допускал, что трансцендентность Петрыськина – не без участия внешних сил, а уж кто за ними стоит, ветеринар или прочий демиург, не суть.