День прошел бесцельно, клонило в сон, мысли путались, написать что-либо стоящее не получилось. В три часа Герман заснул, проспал до десяти вечера, писательский зуд начался после чашки горячего кофе. Он работал несколько часов без перерыва. Выдохся! И вдруг стук в дверь. Внезапный…

На пороге стояла молодая женщина. Германа пригвоздило к полу, вывернуло наизнанку, появилось стойкое ощущение, что тело насадили на кол. Оно одеревенело, застыло и казалось чужим; онемели руки, лицо обжигало нестерпимым жаром, сердце предательски рвалось в клочья, и боль сначала холодная и острая, а потом ноющая и теплая, пульсируя и утяжеляясь, растекалась в груди, затрудняя дыхание. И только глаза настырно и жадно, настолько жадно, что от этой жадности заскрежетали зубы и во рту появился привкус крови, смотрели на незнакомую женщину. Наваждение!

Её идеальный, лишенный недостатков образ, приближался к образу богини, волею судеб оказавшейся здесь и сейчас. Она обладала особой красотой, чувственной с магическими нотками, чья власть и сила кружила головы мужчинам всех возрастов: от прыщавых подростков, до глубоких старцев, ещё не успевших утратить вкус к жизни, а потому сохранивших способность восхищаться женской красотой.

На доли секунды женщина показалась Герману иллюзией, обманом зрения, на миг ожившей потаенной фантазией, способной в любой момент раствориться. Хотелось протянуть руку, прикоснуться к ней, ощутить тепло тела, убедиться, что она не сон, не фантазия, а живой человек из плоти и крови.

Плоть, кровь… В сознании что-то щелкнуло. Его накрыла волна прошлого… На улице гроза, в квартире вой и крики, мать стоит у двери… бездействует! Отец отчаянно сопротивляется, лежа на полу, а нелюдь его убивает. Его губы в крови… Герман мотнул головой.

Он был пленён её красотой: огненно-рыжими, слегка вьющимися волосами, от которых исходил приятный сладковатый аромат, гладкой шёлковой кожей цвета зрелого персика, пухлыми губами-бутонами, манящими и пугающими. Янтарные глаза незнакомки, таких глаз ему прежде видеть не доводилось, смотрели на него со смущением. Глаза соблазнительницы, подумал он. За наивным взглядом скрывается коварство и мощь, и это будоражило сознание с утроенной силой.

Осторожно коснувшись кончиком указательного пальца острого подбородка, женщина, быстро облизав нижнюю губу – то ли от волнения, то ли просто так, – широко улыбнулась. Её улыбка – белозубая, хорошо отрепетированная, добавляющая безудержной сексуальности больше власти – добила Германа окончательно. Он смотрел на неё и думал, что видит сон, тот сон, в котором сначала всегда всё идет, как хочется тебе, а потом, в самый неподходящий момент, – когда сон вроде уже и не кажется сном, а почти что реальность, – происходит пробуждение.

Герману судорожно, до боли в мышцах, до спазмов, захотелось протянуть руку, дотронуться до красивой незнакомки, провести ладонью по её сладко пахнущим волосам, коснуться щеки, подбородка, шеи… Он перевел взгляд на её груди. Упругие, аппетитные, им было явно тесно в том плену, в который она их заточила.

Он опять сглотнул, к горлу подступил комок, стало трудно дышать, на лбу и висках предательски выступили капельки пота. И снова появилась боль в груди, теперь обжигающая, резкая, боль горькая и сладкая, громкая и тихая, боль его и чья-то ещё. Герман напоминал растерянного, попавшего впросак шестнадцатилетнего подростка.