Никогда Хуан Луис Аугусто де Фернандес, так звучало его полное имя, не был так деятелен и скор на сборы. Даже тогда, когда при покойном уже Фердинанде выдвигался со своим отрядом на штурм великой Гранады. Он собрал самое необходимое в мешок, побрезговав, по завету апостола, даже сменным платьем и, никому ничего не объяснив, без свиты, полагавшейся ему по статусу, отправился в путь.

Никаких точных известий о музыканте не было. То его видели где-то в Кастилии, то в Арагоне, то в Леоне. Но никто не мог сказать точно, где странствующий калека окажется на следующий день.

«Что ж, – решил дон Аугусто, – обойду всю Испанию. Тем лучше. Когда ещё я смогу узнать, как в самой богатой державе мира живут бедняки!»

Бродил он многие месяцы. Со временем, хоть у него и были с собой деньги, его перестали пускать на постоялые дворы, так как его борода и волосы свалялись в колтуны, лицо обгорело, а платье износилось. Его принимали теперь за обычного перехожего калику и обращались с ним не лучше, чем с бездомной собакой. Действительно, он превратился в обычного с виду арабского дервиша, каких во множестве можно было встретить на дорогах Багдадского халифата… Теперь мальчишки, завидев его издалека, кидали в него камни и кричали: «Смотрите, кто идёт! Мавр, грязный мавр! Враг Иисуса Христа!» Он злился, и огрызался на них, и кричал что-то, пытаясь объяснить, что он граф, но это лишь ещё больше раззадоривало острую на язык детвору.

Иногда он прибивался к бродячим артистам, которые по ночам, уйдя в леса подальше от людских глаз и ушей, играли возле костров свою музыку без вплетенных в неё испанских мотивов. Это был настоящий мувашшах: искренний, открытый, распевный. В нём звучала душа кочевника-мусульманина, доброго и непокорного. Никто не прогонял дона Аугусто. Напротив, трубадуры относились к нему даже лучше, чем к себе самим, стараясь предупредить своей заботой любую его нужду, ведь в их глазах он был даже больший путешественник, чем они сами, а пророк Мохаммед заповедал радеть о странниках… Так он узнал душу тех, кого до того побеждал и на кого обрушивал гонения.

Вместе с одним из таких блуждающих ансамблей он отправился кочевать через пыльные пустоши и сквозь пронизанные солнечными лучами дубовые рощи.

Вот однажды он вышел вместе с ними к городу, где происходили народные гуляния. Хуан Луис, боясь людей, встал в отдалении, стараясь по возможности быть незаметным, чтобы никто не наткнулся на него и не осыпал бранью. Он постарался слиться со стеной, чтобы ни одна часть его тела не могла стать для кого-то помехой. Как часто он думал про себя о том, как безлик этот народ, и вот он сам уже захотел стать безликим из одного только страха перед грубым нравом человека толпы.

На празднике выступали скоморохи, а под вечер все присутствующие пустились танцевать. Артисты в шутовских костюмах позвякивали бубенцами на колпаках, а женщины шелестели длинными подолами. Дон Аугусто теперь хорошо знал арабские мелодии, и всё происходящее показалось ему несправедливым! Народ, прогнавший другой народ, танцует под его музыку и считает её своей. Он не выдержал и закричал:

– Это мавританский танец! Вы что не слышите! Нужно быть камнем, чтобы этого не слышать!

По толпе пронёсся ропот: «Да что он себе позволяет!»

«А не вырвать ли нам ему язык. Больно остер на слова этот мориск!» – посовещавшись с приближенными, решил местный гранд.

Хорхе Луис, дон Аугусто, не желая быть обузой для своих новых друзей, претерпев казнь и лишившись в довесок всего своего имущества, смешался с толпой и вышел за пределы города. Прошли ещё месяцы. Вот он уже сидит на обочине пыльной дороги и смотрит в землю. Его ноги разбиты, а обмотки пропитаны кровью. От недостатка жиров у него начали лопаться сосуды. Лишь изредка ему подавали милостыню, и то не из жалости, а только ради того, чтобы он ушел и не портил никому настроение своим видом. О том же, что когда-то он был графом, он навсегда забыл, да и если бы вспомнил – не захотел бы возвращаться к этой жизни.