Как и многие мужчины Лорчей, Сьёр был чудовищно жаден до денег.

Он умело давал в рост, умело брал, искусно притворялся небогатым и всегда оказывался там, где правильные люди говорили о «процентах», «удержании пени» и «тенденциях».

Подобно многим своим со-домникам, он обожал рассуждения о том, что Синий Алустрал обречен, ибо отстал от Настоящей Жизни. (А Настоящую Жизнь он понимал как энергичную круговерть товаров и услуг, как ничем и никем не ограниченное пожирание и накопление.) Что рыцарство должно не то чтобы уж совсем передохнуть, да побыстрее, но… м-м… как бы это поделикатней выразиться… «самореформироваться», совершить «самопрорыв».

И что «так называемые аристократы» должны работать (и желательно еще, чтоб на него). Что они просто обязаны отринуть свое жалкое эстетство – все это любование цветущими деревьями, вышивание, поэтизирование, – потому что этак можно и хвостом ослиным начать любоваться, когда все цветы закончатся, так ведь и разлагались древние царства… И, кстати, ведь никто же не видел никакой «души» и никакого «духа», так для чего, спрашивается, вот это вот все?

А если скнижившееся рыцарство не образумится, пророчил Сьёр, деляги из далекой Сармонтазары придут в Алустрал и все-все-все завоюют, скупят, осквернят.

Ага-ага.

При этом, стоило только кому-то рядом критически отозваться о воинском духе Лорчей, о поэзии Лорчей или подвергнуть осторожной ревизии давнюю военную кампанию, которую Лорчи спустя рукава вели, пока не профукали, как Сьёр первым впадал в истерику наивных опровержений: «не кампанию, не военную, не спустя не рукава, не профукали, не Лорчи…»

Или: «Поэзия Лорчей – самая поэтическая, потому что в ней больше всего рифм».

А когда какому-нибудь образованному из Рема все-таки удавалось поставить Сьёра на место, тот цедил: «Слабому не понять правды этой земли».

(Последнюю формулу он позаимствовал из «Нескучных бесед» старца Руи, которого считал своим духовным, едва сдерживаюсь, чтобы в голос не расхохотаться… духовным пастырем. Под сенью трех кривых сосенок его учения о всеединстве и «гибкой силе» Сьёр духовно окормлялся во времена юности.)

«Низость», «продажность», «моральная нечистоплотность» – как и старец Руи, Сьёр обожал искать эти качества у других. И, как правило, без труда находил.

Кстати, от самого этого процесса Сьёр получал удовольствие, сравнимое с тем, которое дарила ему Лива, обцеловывая его набалованный смычок.

Его любимые существительные – «искренность», «благородство», «честь».

Любимые прилагательные – «неподдельный», «непокорный», «правдивый».

Наречия – «навсегда» (иногда на эту честь претендовало «никогда»).

О, лексикон подлеца! Как ты все же узнаваем…

Кстати, любимое ругательство Сьёра – «рыбий гроб!» – недорослевое, почти детское, на нашем языке, языке ариварэ, просто-таки кричало: надевай самые удобные свои сандалии и бегом, бегом от этого ублюдка!

Но Лива не говорила на языке ариварэ. Ругательство «рыбий гроб», как и прочие помойные изыски в речи возлюбленного, она считала милым и принимала с радостью.

Самоупоение Сьёра, поносящего «эстетствующих паразитов» и «обленивевших дегенератов», представлялось Ливе проявлением чистоты натуры, радеющей за будущее Синего Алустрала.

Когда Сьёр погружался в свои процентно-кредитные калькуляции (эти погружения выглядели как своего рода злой ведьмачий транс), Лива была уверена, что Сьёр думает «о них», об «их будущем».

А когда он, деловито выглаживая холодной дланью атлас ее живота, шептал ей, раскрасневшейся от простых, но доходчивых ласк с полным проникновением, «любовь к тебе для меня свята», моя Лива наивно полагала, будто Сьёр знает, что значит слово «святой».