Спустя несколько дней после нашего разговора я спросил его, подумал ли он о моём предложении.

– Да, подумал, – медленно произнёс он, а потом заговорил увереннее, – и решил, что не достоин ты этого.

Я пожал плечами.

«И действительно, – подумал я, – с чего вдруг мне взбрело в голову, будто я могу быть достоин говорить «ты» человеку, который на целых двадцать три года старше меня? Он зарабатывает деньги, кормит меня, обувает и одевает. Я всецело от него завишу. Он такой взрослый и умный… но, с другой стороны, год назад он ведь сам предложил называть его на «ты». Что же с тех пор изменилось? Видимо, я как-то неправильно себя веду, видимо делаю много плохого, раз он отмечает, что я „недостоин”».

Когда я только переехал на Светлогорский проезд, в подъезде нашего дома был консьерж. Это казалось мне безумно крутым. На Ленинском никакого консьержа не было, – для него даже места не было предусмотрено. У дяди Гриши, напротив, в подъезде был целый холл с диваном и креслами, а у консьержки Елены Иосифовны была мраморная стойка, как в дорогих отелях, которые я иногда видел в американских фильмах.

У Георгича, нашего консьержа, мраморной стойки не было – только будка за толстым стеклом, откуда он внимательно наблюдал за всеми, кто входил и выходил из подъезда.

Георгич хорошо выполнял свою работу, и поэтому ему не повезло: через пару месяцев после моего переезда в подъезд завалились какие-то пьяные парни, они начали показывать на консьержа, словно он был животным в зоопарке, но он не отреагировал. Тогда ребята начали рисовать на стекле непристойные вещи.

Не выдержав, Георгич вышел, чтобы объяснить им, что так поступать не следует. В ответ на это ребята продемонстрировали консьержу, что действительно делать не следует и, проломив его головой непробиваемое стекло, скрылись.

Георгич потом несколько месяцев лежал в больнице, а когда вернулся, больше не работал консьержем. Иногда я видел его, – в хорошую погоду он часто выходил на улицу подышать воздухом и сидел на лавочке. Это был добрый мужик. И очень вежливый. Но ходил он теперь очень медленно и только с палочкой.

Пока Георгич работал, в подъезде поддерживались чистота и порядок. Не знаю, как ему это удавалось: то ли он сам убирался, то ли не допускал, чтобы другие гадили в подъезде, – так или иначе, первая куча дерьма появилась в лифте уже когда консьерж благополучно восстанавливал многочисленные переломы в больнице.

Впервые наткнувшись на бурый клад, я решил, что чья-то собака не дотерпела. Несколько дней спустя я снова обнаружил коричневый привет неизвестного происхождения и поделился своими наблюдениями с мамой, – конечно же, она мне не поверила. Но через неделю она сама пришла на кухню и сказала:

– Ты был прав. Кто-то срёт прямо в лифте.

– Вообще, сложно этого не заметить, – кивнул я. – Вопрос в том, чья это собака.

– Вариантов не так много, – сказал Игорь. – У нас в подъезде всего две собаки.

– Это не собака, – уверенно ответила мама.

– Ну, для кошки куча слишком большая, – отметил я.

– Потому что это не кошка, – сказала мама. – Это человек.

Мы с Игорем переглянулись, потом вновь посмотрели на маму, оценили серьёзность выражения её лица и захохотали.

– Чего вы ржёте? – спросила мама.

Я представлял, как взрослый мужчина лет пятидесяти заходит в лифт, спускает штаны и начинает гадить. Потом – на середине дороги лифт останавливается, и внутрь пытается войти женщина с ребёнком, но покрасневший от напряжения мужчина вытягивает им навстречу длань и возмущённо произносит «Занято!».

– Пойдём, я покажу, – сказала мама. Мы с Игорем переглянулись и продолжили смеяться. – Пойдёмте, я серьёзно.