Тетя Лиза открыла дверь после первого же звонка и радостно взвизгнула:

– Гришечка! Проходи, проходи!

Гришке папина жена улыбалась всегда по-особенному: широко, натужно, так, словно уголки губ закрепили степлером. И не держал на нее Гришка никогда зла, и уважал ее по-настоящему, а ей вот почему-то всегда рядом с ним было настолько неловко.

– Гришка!

Сашка выскочил из комнаты первым, пнул Гришке новый, сверкающий и скрипящий футбольный мяч, и, не дождавшись, пока Гришка мяч этот отобьет, кинулся обниматься. Поля выбежала следом, в желтом платьице, одна худосочная косичка уже заплетена, с бантиком, а другая половина головы даже не расчесана – желтоватые волосенки спутаны, кое-где блестки видны и елочные иголки.

– Гринечка мой любименький! – на руки сразу прыгнула, целовать начала, носом тереться об пух на Гришкиных щеках.

Гришка кое-как извернулся, прикрыл за своей спиной дверь, ослабил Полину хватку и выудил из рюкзака подарки.

– Офигеть! – завопил Сашка, тут же стянул свитер и принялся натягивать Зенитовскую форму, десятый номер.

Поля своей гуаши тоже обрадовалась. Как не обрадоваться, если там еще два цвета дополнительных – золотой и серебряный и оба с блесточками!

Гришка краем глаза видел папину тень, пошатывающуюся у входа на кухню. Не выходил пока, готовился. Сейчас с силами соберется, на лицо дежурную улыбку натянет, а потом уж можно и с сыном здороваться.

Кое-как отвязавшись от детей, Гришка неловко сунул пакет с чаем и конфетами тете Лизе, а потом вдруг, не ожидая сам от себя, куда-то засобирался.

– Да я так, заскочить, поздравить, – забормотал он, неотрывно глядя на отцовскую тень. – Я на каникулах еще забегу, еще в парк сходим, – это уже Сашке и Поле. Они-то его по-настоящему любят, по-настоящему расстраиваются, когда он уходит. – А сейчас дел столько. Бабушке еще помочь обещал.

Тетя Лиза поохала для приличия, сунула в руку Гришке дежурный праздничный конверт, и сама шагнула поближе к двери, как будто собиралась сбежать. Он ей грустно и понимающе улыбнулся, мол, ну что вы, я пойду сейчас, и, если попросите только, никогда не вернусь, знаете ведь. Понял, что не вовремя. Впрочем, как и всегда.

– Гриш, постой! – папа вдруг размашисто шагнул вперед, словно пытался отсчитать ровно метр. Поймав удивленный Гришкин взгляд, папа тут же смешался и указал рукой на коробки и пакеты, стоявшие у стремянки. – Мы тут это, ремонт небольшой затевать собираемся – мелким детскую делить – да и себе шкаф поменять хотим. Решили тряпье вот разобрать. Может, тебе нужно что? Тут мои вещи, хорошие, глянь. Лизин пакет смотреть не будешь, да? Там шарфов много, но бабушка точно не станет носить…

Тетя Лиза, почему-то покрывшись пунцовыми пятнами, коротко Гришке кивнула и ушла в комнату, плотно прикрыв за собой двери.

Папа, почувствовав явное облегчение, радостно кинулся к одному из пакетов и выудил оттуда свою коричневую кожанку. Он встряхнул ее, еще раз осмотрел, а потом бережно передал в Гришкины руки, как котенка, которого непременно нужно спасти из пожара.

– Ну, беги теперь, сынок, беги.

Гришка спиной открыл дверь, пряча за пазуху конверт и перекидывая куртку через руку, а потом лихо, отчаянно даже, кинулся вниз по лестнице, как будто бы куда-то спешил. Как будто бы где-то и вправду его ждали.

Борька каждый раз влюблялся как в последний. Прямо по-настоящему – до дрожи в коленках, невнятного лопотания, искорок из глаз и потных подмышек. Вопил друзьям, что вот эта – эта! эта! – самое настоящее. И дальше только рядом с ней, и до душного венчания с ней, и до безразличных внуков. До самой черты. Но вечная любовь его длилась чуть меньше бабьего лета – вспыхивала, золотилась мимолетной паутинкой, а потом погибала так быстро и безболезненно, словно вовсе не жила.