Жаль, что никого из этих людей я не могла назвать родными.

– Хочешь кофе? – Вильгельм с соседнего сиденья взял напиток и протянул его мне.

Я приняла из его рук дымящийся стакан и внезапно осознала, что ничего не ела ещё со вчерашнего вечера, понятия не имела, сколько сейчас времени, и с собой ничего не взяла: ни еды, ни тетрадей, ни денег, ничего, лишь небольшую сумочку, где лежал телефон, пропуск и найденная книга Тинг. Задней мыслей я и не хотела идти в университет, но ноги сами на автомате повели меня туда. Дом хоть и по пути, но заходить бессмысленно – стоило ожидать ссор, наказаний и новых запретов. А чем-то всё-таки надо было заняться.

Как всё стало сложно всего лишь за один день…

Но мне это нравилось. Дико нравилось.

– А круассан? – Вильгельм, казалось, превратился в само гостеприимство, что за ним редко наблюдалось. – Жаль, что они не такие вкусные, как у нас во Франции…

Хрустящий снаружи, мягкий и тающий внутри, с тёплым шоколадом – такая оказалась выпечка на вкус. Учитывая, что я ничего не ела, для меня этот круассан казался почти идеальным. Я съела его почти в два счёта, лишь один раз сделав глоток обжигающего коже. На уже чуть сытый желудок я заметила, что позади наших пассажирских сидений в мешочке были сложны пакетики из-под круассанов и использованный чайный мешочек. Анна никогда не пила кофе, лишь чёрный чай, но зато самых разных вкусов – от обычного с черникой до белого трюфеля с кокосом. Вот и сейчас она пила его, временами делая затяжки сигареты и выпуская дым в немного приоткрытое окно.

– Да, я помню, – на секунду я прикрыла глаза, когда делала новый глоток кофе и вспоминала… – Действительно незабываемый вкус, ни с чем не сравнится. До сих пор помню, как мы с Анной гуляли по Севастопольскому бульвару и зашли в кафешечку. Тогда я впервые попробовала круассан, – а ещё местных французских парней. – Мне тогда местный пекарь сказал такую фразу: «Круассан – как живое существо, его нужно чувствовать, и тогда он получится вкусным».

– На что ты пошутила, что не чувствуешь в круассане хруста костей и горькости кровеносной системы, – бледное лицо Анны тронула слабая улыбка.

– Надо было сказать, что я ем чей-то большой палец, поэтому круассан живой, – я хихикнула в её плечо.

Внезапно стало приятно иметь столь хорошее и тёплое воспоминание на двоих. Мы тогда с Анной весь день гуляли только вдвоём, ни о чём особо не болтали, но и не молчали в неловкости. Просто жили моментами, восхищались французской культурой, наблюдали мост Пон-Нёф и постоянно курили. Воздух там был иначе – наполнен мыслями, эстетичностью, красотой и коричневыми оттенками. Жизнь не бурлила, но и не стояла на месте – нечто между безудержной радостью, граничащей с безумием, и потоками слёз по каменным плитам дорожек. Золотая середина, серебристая пропасть. Вместе с Анной я ездила на рождественские каникулы во Францию, где мы жили в отеле, гуляли каждый день, засиживались в библиотеках допоздна, распивали алкоголь в местных клубах Монмартра. Пожалуй, Париж – ещё одно место, где я чувствовала себя не столь чужой, как здесь, в Равенхилле.

Чужая среди своих.

Родная среди чужих.

– Имей я хоть какие-то кулинарные способности, обязательно готовил бы их каждый день по истинному рецепту, – Вильгельм говорил беззаботно, но я уловила нотки недовольства даже не в его голосе, а во взгляде, в безупречном лице.

Только когда машина тронулась, я посмотрела на Анну: подбородок слегка вздёрнут, пальцы теребили железный месяц на браслете, серые глаза следили за дорогой, словно она не до конца доверяла своему брату. Или боялась, что что-то произойдёт?