– Ну, перебрал вчерась маленько, – признался он, заходя и присаживаясь на стул неподалёку от меня, чтобы удобнее было заглядывать в глаза.

– Ага, и позавчерась – тоже. – Я начала расчёсывать волосы.

– Ну На-адь! – опять заныл он.

– Отвали, мне некогда: на работу опаздываю. И вали давай отсюда, мне одеваться пора! – велела я как можно строже и не отвлекаясь от своего занятия ни на секунду, но при этом чувствуя, что если он не отцепится сейчас, то… могу и сдаться. Как это чаще всего и бывает.

Серёга со вздохом великомученика поднялся и уныло побрёл к двери.

– Дай хоть полтинник. Будь человеком, – обронил он уже почти выйдя из дому.

– Нет, – произнесла я снова, стараясь на него не смотреть. Чёрт, вот если сейчас не уйдёт, скажет ещё хоть слово… Только бы не почуял моё настроение, только бы свалил побыстрее!..

– Злая ты, – подвёл тем временем Серёга свой итог и шмыгнул носом. – Видела б мать, какая ты стала… злая! Вот сдохну…

И меня как всегда обуяла жалость к «умирающему» вкупе с угрызениями совести. Ненавидя себя за эту слабость, я отшвырнула расчёску и полезла-таки в сумку.

– На, задавись!.. Только отвали уже! – выудив последний полтинник, я протянула его брату.

– Спасибо! – просиял счастливый Серёга и тут же, почти мгновенно оказавшись рядом, схватил заветную купюру и, картинно поцеловав мне руку, с невероятной для своего состояния прытью, исчез за дверью.

Я покачала ему вслед головой: добился-таки своего, гад! Есть теперь на что залить с утра глаза… И как же ты надоел мне! А ведь сдохнешь взаправду – и плакать буду…

Эх, одно расстройство, короче.

Снова заколыхался тюль.

– Мам! – позвал меня сын Саша, заходя в дом.

На душе было премерзко после общения с Серёгой и от проявленной слабости, позитив, которого в нынешнее утро и так было маловато, покинул окончательно, но мальчик был в этом не виноват, и я сделала глубокий вдох, беря себя в руки.

– Да, дорогой, – отозвалась я как можно спокойнее, стараясь не смотреть на него, чтобы не увидел вскипевшие в уголках моих глаз злые слёзы и при этом продолжая приводить себя в порядок.

– А где мои чёрные джинсы? – прозвучал неожиданный вопрос.

– А я откуда знаю? – тоже вопросом ответила я, скрываясь в соседней комнате. Где они, эти джинсы? Почему сие опять должно быть известно именно мне?

Так или иначе, пора было одеваться, и то что Сашка в комнату не войдёт, пока не скажу, я точно знала… Однако, натягивая на своё далеко не истощённое тело севшие после стирки вещи, думала я теперь именно о злосчастных штанах сына.

– А зачем они тебе сейчас? – спросила я, так и не найдя ответа.

– Сейчас – ни зачем, а вечером я на дискотеку собираюсь, – сообщили мне и добавили: – Надо бы постирать…

– Ну, а я-то здесь причём? – Пуговица на моих собственных штанах застёгиваться никак не желала!

– А я стиралку включать не умею, – сообщил сын. – Хотел тебя попросить, пока ты не ушла.

Я фыркнула.

– Мне некогда, ждать не буду.

Выдох, усилие и – ура: пуговица покорилась! Теперь главное – глубоко не дышать, резко не нагибаться, не садиться, ну и вообще, поменьше движения.

– Ну, а как же мне бы-ы-ить? – протянул сын.

– Не знаю. Или ищи быстро, или стирай потом руками, – посоветовала я, выходя из комнаты полностью готовая, – то есть, по летнему времени – в коротких джинсовых бриджах и бирюзовой футболке.

– «Руками!» – недовольно буркнул Сашка, изображая меня.

– Да, именно руками, – подтвердила я, ища глазами как всегда исчезнувшую в неизвестном направлении сумку. Странно, вот только что же была здесь, когда я этому козлу деньги давала! Вот куда я её со злости так засунула, что найти теперь не могу?