и ты успеешь вдосталь пострадать
на том привычном для тебя пути,
который тоже ведь не плац-парад.
Кто знает чем – ведь ничего не стало —
они согласные довольствоваться малым
живут, не тужат, небеса едят?
Но ты – не так, и я пишу с вокзала:
не уезжай, Тангейзер, навсегда.
Ты веришь – розу держит только вера,
ты знаешь, что безумие есть мера,
куда б ни кинулся, одна, одна.
И в пене слов рождается Венера
до розового дна обнажена.
«Ты ждешь, что роза расцветет…»
Вн – Тн
Ты ждешь, что роза расцветет
на посохе Войтылы,
и весь как есть смешной народ
забудет все, что было.
Но есть участие всерьез
и в мстительнейшем страхе —
не умирай совсем от слез
даже на этом прахе,
во влажных травах и цветах
лежи, влагая руки
в подвластные тебе науки,
невидимые просто так.
Пускай тот замок фей – вокзал,
с которого ты отбыл,
останется в твоих глазах
позорнейшим и подлым
пятном на жизни и судьбе
и снова станешь нем,
но я спешу, пишу тебе:
не уходи совсем.
«Отнесись ко мне с доверьем…»
Отнесись ко мне с доверьем,
запасись ко мне терпеньем,
не отчаивайся – жди.
Понимаю, сдали нервы,
под глаза упали тени,
над душой прошли дожди.
Тело телу знак завета —
знак насмешки над мечтой:
чаще говори про это —
реже говори про то.
В объясненье простодушья
в посрамленье всякой лжи
души тоже хочут кушать,
сердце тоже хочет жить.
Целься, целься, сердце, бейся!
Души жаждут перемен.
Выступает contra Celsus
оскопленный Ориген.
Восхищенный сотворенным
бесноватой чистотой
на позорный мир, влюбленный,
голой наступи пятой!
То, что жалит, не ужалит,
тот, кто прав, не проклянет.
Тихой мышью в душах шарит
Богом данный небосвод.
«Гори, гори куст…»
Гори, гори куст
в каменной пустыне.
Лежи, лежи пуст —
пусть сердце остынет.
Не смотри вперед,
не смотри назад —
все наоборот
который раз подряд.
Гори, гори куст,
лежи, лежи пуст
который раз подряд.
«По очищенному полю…»
По очищенному полю
на негнущихся ногах
ты идешь сама собою,
предвещая скорый крах
всем моим надеждам, всем
замыслам, мечтам, подсчетам.
Я тебя сегодня съем,
потому что мне – на что ты?
Стали грубыми дома,
стала мутной резью жажда,
улицы сошли с ума,
в логове закрылся каждый.
Станем вдосталь пить и есть! —
вялыми губами спалишь
розовую фею – честь
опушенных сном влагалищ.
Черен редкий ворс лобка,
дочерна вверху обуглились
над обрывами белка,
над проколами из глуби
брови. Синь моя нежна
набухает, и алеет
прежде времени весна
нам под знаком Водолея.
По умятым дня полям
над проколами левкоев
ноги небо шевелят
белым снегом налитое.
«Пускай тебе не можется…»
Пускай тебе не можется,
но наклонись вперед —
пускай с тобою свяжется,
кто подался назад
и ад перед тобою
и во весь рост народ
стоит и горд собою
и сам собою рад.
А та, кого люблю я,
кого просил годить,
не гоже поцелуя,
которого не дать,
уходит вверх по трапу —
ах! вид! ах! самый стыд! —
не дать ли вовсе драпу
ах! в самый-ямый ад.
Он бел и свежекрашен,
о! рашн пароход,
который много раньше
в Германии был взят
в счет бед и репараций.
Он режет лоно вод.
Не можется начаться,
не свяжется начать.
«Завтра утром мир побреешь…»
Завтра утром мир побреешь
нам расскажешь. Что я вдруг?
Что я вдруг?
Стоя вдруг завожуся об евреях
вдруг отбившихся от рук.
Пук
пук цветов на лоне царском —
ты под вечер позвони —
называют государством
позвони, попой, усни.
Завтра будет – завтра будет
если же конечно не
разрешит Господь наш людям
успокоиться вполне —
новый день и в новом дне
то что будет, то что любим
любим да и любим нет.
Ах, в какое удивленье, пенье, мненье,
всепрощенье, енье, вленье, откреенье,
тенье, Господи, прости
наши души, наши семьи
не решатся прорасти.
«Этот день – ужасный день…»
Этот день – ужасный день,
этот срок – ужасный срок.