Рванусь, а ты уже поспешно
и наплывешь и тусклая стоишь.
Скажи, но если имя – это имя,
а мы лишь удержаться не сумели,
а важно то, что есть на самом деле,
как жить мне, если я не с ними?
Но ты мне говоришь, что «есть» не только, что
не «что», но даже не ярлык,
а этот звук и тот клеймёный бык —
пустое решето и решето.
14.
Не может быть сомнений:
я умер для тебя.
Зачем же в снах весенних
мне о тебе трубят?
Зачем тела прошедшие
слагаются в слова,
идущие про женщину
знакомую едва?
Зачем всё собирается
и, скручиваясь в нить,
старается, петляя,
тебя одну избыть?
Ведь я подвластен времени,
и в зимних поездах
я видел белой темени
планирующий прах.
Казалось, отвязалось
и кубарем стремглав
под насыпь проплясало
из сердца да из глаз.
Зачем же, не тоскуя,
вхожу в небывший миг,
где вечность поцелуя
слетает на язык?
15.
За то, что день настолько мил,
за то, что ночь полна
наружу вылезших светил
нам на глаза со дна,
с такого дна, которое
не выщупать – смешно,
что мы войдем в историю,
упав на это дно —
так вот за то, что есть еще
возможность не влипать,
уже объявленный щелчок
попридержи опять,
дай право жить и право быть
счастливым собеседником
и не пиши меня в рабы
ни первым, ни последним.
Вести себя как господин,
вообще пристало ль Богу?
Мне, кажется, что я один
и не спешу как блудный сын
в обратную дорогу.
16.
Не дли трагический надрыв,
не обольщайся рваным краем,
душа моя, сопи, играя,
попрыгивая через рвы.
Повизгивая от тоски,
своей обидою дурачась,
чего ты так серьезно плачешь,
чего ты колешься в куски?
Не соглашайся и судись.
Кому нужна твоя растрава? —
взыскующий паяц пространства,
весь мир на полдень полон птиц.
Он время, кой-где подогнув,
теперь укладывает лихо.
Дуреха, не хватает мига —
и можно будет отдохнуть.
Но ты и тут не согласись,
тычь пальцем и не прерывай:
поставила? – давай играй
на этот мир, на эту жизнь.
А поезд, город – только блажь,
как сшибся конь за шаткой стенкой,
как надоумилась студентка
повольничать через соблазн.
Между 1976 и 1977
Ожидается смех, страсть и холод
Стихи 1973–1984 годов
«Полузащитник Бабингтон…»
Полузащитник Бабингтон
возникший средь славянских штудий
и та, в кого я был влюблен
и та, в кого еще я буду
К отлету страдная пора
и так не хочется прощаться
хоть не секрет, что со вчера
готова смена декораций.
И так не совладать с собой
за что, твержу, за что мурыжат,
за что усталость, как любовь
кошачьим воплем рвется с крыши.
И так весталка хороша
жеманница, лиса, Елена,
что я зажмурясь, не дыша
стреляю в яблочко с колена.
Но не забыть, что и поныне
под Изабеллою Перон,
живет в далекой Аргентине
полузащитник Бабингтон.
«Но не настолько умер я…»
Но не настолько умер я,
чтоб как щенок кудрявый
от своего житья-бытья
бежать за легкой славой.
И не настолько здрав и бодр
толкаю двери в старость,
чтобы себе наперекор
прожить то, что осталось.
Я ленту нежную люблю,
забытую на ставнях,
и я скорее перепью,
чем что-нибудь оставлю.
Не зря мы свиделись, не зря
пустынною любовью
и ты забудь, что умер я,
я проживу тобою.
«Когда-нибудь приходит смерть…»
Когда-нибудь приходит смерть
и в нашу комнату и в нашу
заправленную салом кашу
и сердцу тукнуть – не посметь.
Тай, тай душа, гнилой весною
валясь в блестящие глаза,
я только и хотел сказать,
что сердце все еще со мною.
И ты, мой ангел голубой,
пришедши губ моих отведай
и смертоносною победой
посмейся над самой собой.
«И кинула: Звони! – Зачем?..»
И кинула: Звони! – Зачем?
мне только бы успеть на пересадку,
я призрачен и без остатку
весь умещусь на собственном плече.
Напевный холод одиночества
опять к себе меня влечет.
Монахов вечное отрочество
как незаслуженный почет.
Густея болью и тревогой,
дорога зыбкою рекой
протянута от нас до Бога