– О нет! Этого только не хватало!

Было 9.30 утра, мы распаковывали вещи в нашем летнем коттедже в Лейк-Плэсиде, штат Нью-Йорк, среди Адирондакских гор. Начинался наш долгожданный двухнедельный отпуск, уже и так задержавшийся из-за дела, которое я вел в Верховном суде штата Висконсин.

Подобно всем женам, Мэри считала, что ее муж слишком много работает, и с нетерпением дожидалась передышки. Мы с ней и познакомились в Лейк-Плэсиде еще студентами колледжа, и оба были без ума от пейзажей Адирондака. Для городского юриста здесь было идеальное место, чтобы спустить накопившийся пар и развеяться.

Эд Гросс сказал: Бруклинская ассоциация адвокатов приняла решение, что именно я должен стать защитником в суде обвиненного в шпионаже полковника Рудольфа Ивановича Абеля. Сообщил, что Линн Гуднох, мой сосед в Бруклине, возглавлял выборный комитет. Более десяти лет назад Гуднох слышал мое выступление на тему Нюрнбергского процесса перед группой консервативно настроенных бруклинских юристов, в которую входили несколько известных американцев немецкого происхождения. Моя речь вызвала ожесточенные дебаты, и, как Линн сказал Эду, по его мнению, я умел твердо отстаивать свою точку зрения – то, во что действительно глубоко верил.

Я читал опубликованные за две недели до этого газетные отчеты о выдвижении обвинений против Абеля большим жюри присяжных Бруклина. В репортажах Абеля изображали человеком зловещим, «мастером шпионажа», возглавлявшим всю нелегальную сеть советских агентов в Соединенных Штатах.

Прошлось выйти из коттеджа и немного прогуляться, чтобы все обдумать. Потом я посидел за чашкой кофе с Эдом Ханраханом, находившимся в отпуске юристом, прежде возглавлявшим Комиссию по ценным бумагам и биржам, чье мнение высоко ценил. Мы обсудили этот вопрос.

– Как твой друг, Джим, я бы настоятельно не рекомендовал тебе браться за этот случай, – сказал он. – Он вытянет из тебя все жилы. Ты уже и так немало сделал для своей ассоциации. Пусть теперь подберут адвоката по уголовным делам и поручат защиту ему. Но, разумеется, решение принять можешь только ты сам.

Тем же утром мне довелось выслушать еще одно мнение, которое, вероятно, можно было бы назвать голосом простого обывателя. Я отправился на урок гольфа и между ударами с тренировочной площадки упомянул о предложенной мне задаче в разговоре с Джимом Сирлом – не только учителем гольфа, но и старинным приятелем.

– Неужели, черт возьми, – спросил он, – может найтись желающий защищать этого мерзавца?

Пришлось напомнить ему, что наша конституция гарантирует защиту и справедливый суд каждому, пусть даже самому презираемому, человеку. А потому, сказал я, вопрос нужно ставить иначе: кто именно должен защищать его? Джим, казалось, принял мою логику, но, когда я покидал тренировочное поле после занятия, он всем своим видом показывал, что именно такой образ мыслей, свойственный всем высоколобым всезнайкам, и мешает мне стать приличным игроком в гольф.

Незадолго до полудня, еще ничего не решив, я позвонил Линну Гудноху в Бруклин. При всей невозмутимости своего характера он выразился достаточно эмоционально:

– Пойми, Джим! По мнению нашего комитета, высказанному многими, перед судом в данном случае окажется не только советский полковник, но и сама система американской юстиции.

При этом Гуднох не стал скрывать от меня тот факт, что предложение выдвигалось нескольким известным адвокатам с большими политическими амбициями, но они наотрез отказались от участия в процессе. Еще была слишком свежа в памяти эра маккартизма. Я же имел за плечами службу в военное время юридическим советником при Управлении стратегических служб