Абель не упомянул ни о своем аресте, ни о местонахождении, как не объяснил эпитет «маловероятное», употребленный относительно времени возвращения имущества в свою собственность. Тем не менее доверенность оказалась оформлена по всем правилам в нотариальной конторе в Идальго, штат Техас. Впрочем, она так и осталась невостребованной.

Когда Абель закончил свой рассказ об отношениях с Уинстоном, я заметил, что не вижу в них ничего особенно опасного для линии его защиты в суде. По его заверению, Уинстон ничего не знал об истинных занятиях Абеля и видел в нем разочарованного бунтаря против общественных устоев, который, однако, создал себе жизненные условия, не совсем совпадавшие с его философскими взглядами.

Сменив тему, я попросил Абеля рассказать о своем прошлом и задал вопрос о расовой принадлежности.

– Я чистейший белый, – ответил он, а потом не без хвастовства добавил, что евреи часто принимали его за еврея, немцы за немца, а поляки за поляка. Надо ли ему было объяснять, что в Бруклине он сходил за стародавнего бруклинца?

– Все это очень хорошо, – заметил я, – но вот только среди американцев ирландского происхождения вы не слишком походили на того, кому при крещении дали имя Мартин Коллинз.

Он рассмеялся и снова стал самим собой, благополучно преодолев зачатки нервного срыва. Теперь он продолжил разговор сам, высказав большой интерес к газетной публикации из Москвы о поимке американского шпиона-резидента. Он объяснил, что это очень походило на «прощупывание почвы» для вероятного обмена агентами в будущем, поскольку сообщения подобного рода крайне редко появлялись в прессе на его родине.

Я выразил серьезные сомнения в подобной возможности, поскольку в газетах говорилось о том, что «американский агент» был латышом по национальности и его арестовали, как только он оказался на территории Латвии. Его едва ли кто-то считал ценным разведчиком, и властям такой обмен не показался бы равноценным.

Абель попытался оспорить мою точку зрения:

– Но ведь и я сам больше не представляю ценности для моей организации, – сказал он. – Меня уже никогда нельзя будет использовать за пределами СССР.

– Быть может, и так, – согласился я, – но тем не менее ваш огромный опыт станет неоценимым в работе по оценке достоверности информации, полученной за границей. По возвращении в Москву вас, скорее всего, ожидает назначение главой североамериканского отдела в вашей штаб-квартире.

Он не стал возражать, но не исчерпал и своих аргументов в нашем споре, с улыбкой продолжив:

– Но ведь опыт этого латыша может стать не менее ценным для Соединенных Штатов. ЦРУ сможет извлечь для себя полезные уроки, изучив совершенные им ошибки.

Я закончил дискуссию какой-то язвительной шуткой, а затем перешел к следующему пункту своей повестки дня. Этот вопрос я нарочно откладывал до последнего, спросив теперь, готов ли он признать свою вину хотя бы в какой-то степени.

– Один из присутствовавших в зале суда, – начал я, – сказал мне, что этим утром он пристально наблюдал за судьей Байерсом, слушал его вопросы и пришел к убеждению: судья ожидает от вас хотя бы намека на готовность признать вину по некоторым пунктам обвинения.

Мне пришлось вновь объяснить ему положение дел. Если бы он, к примеру, высказал желание признать себя виновным по второму обвинению, то есть в заговоре с целью сбора, но не передачи информации, максимальным наказанием для него станут десять лет тюремного заключения. Если же признание будет сделано по третьему пункту, то пять лет.

– И я не стал бы беспокоиться, что подобным образом вы поставите в неловкое положение свое правительство, – сказал я. – В конце концов, советские власти вообще отрицают осведомленность о вашем существовании. Они полностью устранились. Вы вполне могли предпринимать свои действия исключительно по собственной инициативе.