Когда солнце переваливает через вершины и заливает лучами долину, Винк наполняется всепоглощающим сосновым ароматом. Конечно, это пахнет лес: солнце буквально высасывает остатки сока из ветвей. Естественно, большая часть достается ближайшей округе, и, сколько ни уверяй, что этот аромат им по душе, кое-кто втихомолку признается, что не отказался бы от перемены и, по чести говоря, для разнообразия согласен даже на целлюлозно-бумажный комбинат.

Среди тех, кто сознается в этом беззастенчиво и прилюдно, – Элен Тюргрин. Большей частью местные держат недовольство при себе, но Элен почти целый день проводит во дворе, где запах просто сбивает с ног, так что она считает себя вправе ворчать. А выходить во двор она вынуждена, ведь ее участок невесть как превратился в проходной двор, и бездумные люди громят розовые клумбы.

Выволакивая из гаража лопату, грабли и тяпку, она бранится едва ли не вслух. Хоть бы кто обмолвился, как популярен этот маршрут, думает она. Вряд ли бы они тогда купили этот дом. Но здесь мало о чем упоминают в разговорах.

Хорошенько дернув, она высвобождает грабли из путаницы садового шланга, по инерции делает шаг-другой назад и оказывается перед густым, великолепным кустом накодочесской розы (редкий привой). Вернее, куст был и густым, и великолепным, а теперь три самых многообещающих бутона обломаны и бурыми сухими сучками свисают с ветвей. Не иначе, какой-то турист сдуру вломился в несчастные цветы.

– Сукин сын! – бранится Элен. Этим надо заняться, решает она. Столько дел, которыми надо бы заняться. Но все пустяки в сравнении с состоянием ее скверика, из-за которого она и полезла в такой жаркий день за граблями и тяпкой.

– Что-то не так? – спрашивает чей-то голос.

Оглянувшись через плечо, она наблюдает невиданное в Винке зрелище – незнакомку. Впрочем, подумавши, Элен признает невысокую, яркую женщину, черноволосую и смуглую. Это она поселилась дальше по их улице, а до того прикатила в городок на нелепой машине и испортила похороны. Элен представляла ее громогласной толстухой, но девушка, заговорившая с ней с тротуара, довольно миловидна или была бы, если бы озаботилась своей одеждой (Элен никогда не одобряла шорты из обрезанных джинсов) и прической (на взгляд Элен, не слишком женственной).

– О, здравствуйте, – отвечает Элен. – Нет-нет, все в порядке. Просто… браню цветы.

– О, – тянет девушка. – Мы, по-моему, незнакомы, мэм. Я теперь живу на вашей улице. Мона. – Она решительно сует Элен руку.

– Элен. – Стянув грязную рабочую перчатку, Элен отвечает на рукопожатие.

– Работаете сегодня в саду? – осведомляется Мона.

– Да. – Про себя Элен желает новой соседке идти своей дорогой.

Но та не уходит. Она оглядывает клумбы перед домом и говорит:

– Ну, работы у вас не много. Все и так потрясающе выглядит.

Элен натянуто улыбается. Ясно, что девица в этом ничего не понимает и не заметила разрушений.

– Да я не здесь, – говорит она. – Задний двор в полном беспорядке.

– Понятно. Извините, мэм, а можно вас спросить? Раз уж мы соседки, и все такое.

– Полагаю, можно.

– Вы давно живете в этом доме?

– Ох ты, господи. – Элен устало усмехается. – Слишком давно.

– Вы, случайно, не жили здесь, когда в моем нынешнем доме обитала Лаура Альварес? – Девушка указывает рукой, будто Элен сама не видит, где стоит ее дикая красная колымага. – Вот в том доме.

Подумавши, Элен отвечает:

– Нет. Боюсь, не припомню. Право, сомневаюсь.

– Она могла работать в горной лаборатории, в Кобурне.

Элен недоверчиво морщит лоб и озирается.

– Об этом ничего не знаю.

– Разве? Кажется, город вокруг нее и вырос?