– Превосходно. Непременно заходите завтра, пообедаете со мной и девочками. Отметим ваш приезд. Нет, не подумайте – не все такие старые клуши, как я. Есть и такие легкие юные создания, как вы. А в доме у меня, уверяю вас, больше порядка, чем в конторе. Мне любопытно, как вам понравится мой чай.

Мона бросает взгляд на вонючее варево в чашке. При мысли выпить такое она теряет дар речи.

– Знаете, какой секретный ингредиент я туда добавляю? – Миссис Бенджамин округляет глаза, понижает голос. Гудение кондиционера доносится громче, переходит в стон.

– Нет, – признается Мона.

– Смолу, – говорит миссис Бенджамин. – Кровь сосны. Гуляя по лесу, ее часто находишь. Кругом здоровые крепкие деревья, но вдруг замечаешь одно с рваной раной или с уродливым наплывом. Дерево немного искривлено или пожелтело. Потому что оно умирает, видите ли. Истекает кровью. Я предпочитаю натеки, смола из них белая или желтоватая, довольно вязкая. Почти как масло. Она придает чаю прекрасный вкус. Конечно, это довольно плотный материал. Что ни говори, из нее делали факелы. Приходится немного разводить древесным спиртом… иначе никак. – Женщина улыбается, и Моне видны ее зубы, мелкие и коричневые, как янтарь, как глаза оленей и козлов вокруг, и они странно блестят в подвальном полумраке. – Пожалуй, я вам сварю. Тогда остаток дня пройдет много лучше.

– Пожалуй, я не прочь, – говорит Мона, которой вдруг больше всего на свете хочется выбраться из этого странного места со шкафами и мертвечиной, пропахшего древесным спиртом и смолой.

– Ну, не буду вас задерживать, – говорит женщина. – Вам, конечно, хочется скорее увидеть дом. Бегите, и жду ваших рассказов.

– Хорошо.

Мона пятится, сжимая в руках бумаги.

– Доброго дня, – желает ей миссис Бенджамин, тихо смеется, словно понятной лишь ей шутке, и возвращается к работе, бормоча и напевая себе под нос резкими диссонансами в целую октаву.

Тщательная штриховка маленьких городов. Невидимые границы, зеркальные зарплаты, церковная община, молельные дома. Синие воротнички в соседях – открытые гаражи лопаются от хлама, дома прячутся в глубине зарослей, подъехать можно только по извилистой дорожке – сверху, понятно, корочка, дальше плотно сбитая нагота, пуританские домики, белые, резкие, стерильные. Стоимость автомобилей (только американского производства) резко меняется от улицы к улице. Стайки разыгравшихся детей вылетают из-за изгородей и скрываются из виду, как стаи кружащих над городом голубей. На каждом углу, с каждого двора люди машут руками всем и каждому, привет, привет, как дела, как дела…

И вот на следующем повороте, под большой склонившейся елью, домик из адобы, который Мона уже видела, только в прошлый раз он был нарисован желтоватыми оттенками и расплывчатыми тенями моментального снимка, сделанного не один десяток лет назад.

Мона останавливается перед домом матери. Ее охватывает дежавю. Довольно долго она сидит в машине и просто смотрит. Она точно знает, что здесь не бывала, но не может отогнать чувства, что она тут не впервые, как будто Эрл с Лаурой однажды завернули в этот домик на летних каникулах, когда Мона была такой маленькой, что в памяти осталось только эхо.

Она знает, что когда-то женщина в обтягивающем голубом платье встречала подруг на переднем крыльце, а потом они славно проводили вечер во дворике за домом, пили коктейли, сплетничали и под вечер, быть может, позволяли себе лишнее. Может, та женщина или кто из подружек продекламировала: «Розовые горы – пить всегда мы скоры», и расхохоталась, и невзначай нацарапала стишок на фотографии, и забыла о нем, и оставила валяться среди ненужных бумаг с работы, и уехала за сотни миль на унылые нефтяные равнины Техаса.