Сделавшиеся верными Велге в состоявшихся этим вечером событиях люди передавали уже нарочито демонстративно те белые комочки пыли, что соскребли прежде с сорванного рекламного щита в парке, возле штаба Госнаркодоноса, тем, на кого решилась дополнительно рассчитывать женщина-Нагваль, уговорив своих, сделать своими и этих, отвернувших глаза от грозящего шумом и чадом небесного возмездия, принявшего облик человека, называющего себя палачом, а не спасителем, как то, вполне искренне, делала наша Дама.

Ну, а сам, вызвавшийся ради чествования своего собственного величия Палач, тем временем, продолжал выкрикивать с высоты полёта железной машины и оскорбления и порицания ей, отнимающей у него, прямо на глазах толпы, ту власть, за которую более всего он держался. Грубым, надменным голосом, произносящим ругательства, естественней нормальных слов, он обвинил её в необоснованной дерзости, в отсутствии поддержки именитых авторитетов общества, в склонении добронравственных людей к бражничеству и разврату, и даже – в самой красоте её, переиначивая на лад патриархальных моралистов сие изысканное достоинство нашей Дамы в недостаток и природное зло.

– Давай, давай, кричи, придурок! Обвиняй меня в том, чем сама я горжусь! Порицай меня, как нарушительницу закона, тогда как паства твоя, именно этой надеждой, в коей видит свободу, обманута тобой прежде!… Ну, а я – виноватая! Конечно… ведь нарушаю законы гражданского общества, и склоняю к этому народ, добровольно желающий называться анархистами, не знавший прежде, как им себя проявлять на этом поприще – под твоим хитрым гнётом лживой власти, призывающей к одному, а дающей – всё то же, всё тот же порядок иерархии принуждения! – уже откровенно смеясь ему в лицо, кричала в ответ Велга, видя, как сотни прежних обманутых сотоварищей Палача братаются с пришедшими за нею следом.

– А раз так, сука, то будет тебе сейчас дан последний, реальный аргумент моей власти над этими людьми… и тогда посмотрим – не поползут ли на коленях, просить у меня прощения и твои оборванцы! – совсем уж рассвирепев от бессилия что-либо изменить с помощью гуманных аргументов, выкрикнул, хранимое до последнего возражение, теряющий власть над самим собой, с каждым новым произносимым собственным словом Палач, и, скрывшись в стальном убежище кабины, взмыл, вместе со своей небесной машиной в высоту, рассеявшегося уже над столицей смога утренних испарений деловой жизни города.

Вертолёт его крутанулся над памятником, и, обдав толпу волной ветра, поднялся в небо. Минуло несколько мгновений, и вот уже превратился он в чёрную точку, смотрящую глазом из серой, вставшей куполом посреди очистившегося до синего горизонта тучки, подсвечиваемой с востока золотым, пытающимся пробиться сквозь неё сиянием, подмятого её мрачной массой, восходящего солнца.

– Поднялся, чтобы слезть с мушки! Ведь они думают, что мы их держим на прицеле, хоть и виду не показывают… – дал оценку происходящему военный стратег Ярила.

– Если за полминуты мы не разбежимся, – звездец! – уверенно кивнув, согласился с ним майор.

– А мы ведь не успеем! – растопырив ноги в разные стороны, в поисках удачного направления бегства, ахнул Макс.

– Будем метить и стрелять в них тем, что имеем! – воинственно решил Дон Джон, вытянув вверх руку с обрезанным, и годящимся скорее для выставки как музейный экспонат, своим автоматом “Шапошникова”.

– Молитву, что ли, какую-нибудь прочитать?… Да не знаю не одной! – отчаянно признался в наличии затаённой под маской скепсиса и рассудительности веры, поникшей и телом и духом, почти склонившийся уже к земле на четвереньки Эрудит.