– А вы знаете, товарищ капитан, тем бандюгам-то, убийцам, только по три года дали. У них адвокат Качинский был. Я в суде присутствовал. Ну же он и говорит! Ну и вяжет! Кого хочешь обвяжет!

«Качинский», – мысленно повторил Вадим (на мгновенье замер поезд, идущий в Порохов).

Эту фамилию он недавно не мог вспомнить в разговоре с Бабаяном. Но не в этом дело. С чем-то коротко, неуловимо неприятным связана она в его памяти. С чем? Не с чем, а с кем… Так-так… С Никитой связана эта фамилия, и неприятное ощущение («Пусть, пусть постоит еще поезд, иначе можно забыть, и вторично забытое уже не восстановишь»).

На какой-то даче была какая-то пустяковая кража. Никита был там. И без всякого сочувствия рассказывал о потерпевших, что ему вообще-то не свойственно. У него позиция четкая, размывов нет: вора лови, потерпевшему сочувствуй. У него иногда до примитива четкая позиция…

И вдруг Вадим вспомнил. Как-то по дороге на электричку Никита еще раз обмолвился об этой даче. И упоминал фамилию Качинского. И он, Вадим, все хотел спросить: в чем там было дело, да так и не спросил.

Что-то ему тогда не то чтобы не понравилось, Но запомнилось в лице Никиты. Какой-то всплеск. Чего-то Никита не сказал. Ну ладно, теперь он уже не забудет и спросит.

Вадим привык доверять своим ощущениям подчас не менее, чем мыслям. Разве ощущение не предшествует мысли?

(«Поезд на Порохов снова набирал скорость».) Вадим вернулся к Галушко, к его словам о трех годах, которые получили убийцы.

Лейтенант был опечален, с его точки зрения, несправедливым приговором. Вадим подумал, что такие вот разочарования тоже входят в разряд издержек их производства.

– А вот скажите, адвокат любого преступника станет защищать? – с детской простотой спросил Галушко.

Наверно, это было первое убийство в его службе. Он ходил в суд и размышлял над тем, что слышал. Ни судьи, ни адвокаты не видели ни убитого – шея была перерезана почти от уха до уха, – ни его матери, когда ей сказали, что единственный сын ее убит.

А он видел. И ему – не по Уголовному кодексу, а по душе – не были понятны смягчающие обстоятельства и пухлые речи о молодости подсудимых: разве тот, кого он увидел на шоссе в черной в остром свете фонариков густой луже, – тот разве не был молод?

– Так ведь судебный процесс должен быть состязательным, – с такой же искренностью, несколько неожиданной для самого себя, отозвался Вадим.

Обычно с малознакомыми он бывал сдержан, в иных случаях производил впечатление холодноватого человека.

– Но у меня тоже случалось, – подумав, сознался он, – когда никак не поймешь, ну зачем это, чтобы какой-то краснобай работу многих людей сводил на нет. А все-таки не может процесс не быть состязательным. В споре рождается истина.

– Нет! – тоже подумав, сказал Галушко. – Тут, по-моему, все-таки есть неправильность. Судьи же не получают деньги за каждое отдельное дело? Прокурор не получает? Вот и адвокаты не должны получать частных денег. В таком деле не может быть материального стимула.

Вадим с симпатией слушал Галушко. Он и сам любил подвергать сомнению истины. «Истину – под сомнение» – это же старый девиз физиков-теоретиков, и черта с два добились бы они чего-нибудь без такой крамольной указки.

Ромштекс и компот кончились («Пороховская электричка скрылась за поворотом»). Машин в управлении не такое изобилие, чтоб кто-нибудь умный и дошлый не смог перехватить предназначенную тебе у тебя же из-под носа.

– Нам никак нельзя против адвокатов, – уже вполушутку сказал Вадим, поднимаясь из-за стола. – Скажут, за свои огрехи опасаемся. А кроме того, знаю я случаи, когда и следователь и прокурор ошибались, и только адвокат помогал вынесению справедливого приговора.