При въезде в город Гузнищевский, сославшись на дела, удалился, оставив Хлебникова с проводником.

Камчадал долго смотрел вслед приказчику, а потом, повернув к Кириллу лицо-маску, сказал:

– Твоя – добрый. Его – злой. Худой человека… Монета у Камака взял. Однако беда…

– Откуда ты знаешь, что взял? Ты же не видел…

– Моя все знает. Видел – не видел. Пихлач сказал.

– Кто этот Пихлач?

– О! Человека такой. На туча живет. На нарта по небу ходит… Только своя люди говорит.

– Так ты человек Пихлача? Шаман, что ли?

– Нет. Дед – шаман. Отец – шаман. Уягал – не шаман. Просто человека. Давно человека. Пихлач его знает. Правда говорит, однако…

– Значит, тебя Уягал звать?

– Уягал.

– И что же еще тебе Пихлач сказал, Уягал?

– Твоя худой человека бойся надо. Большой беда будет… Кровь вижу. Огонь вижу. Дорога вижу… Там дорога, – махнул проводник рукой в сторону заката. – Не сама ходи твоя, однако… Бойся надо…

– И что потом? – озадаченно спросил Кирилл, не зная, верить или не верить.

Но камчадал уже умолк. Лицо его снова приобрело блаженное выражение, как тогда, у святого камня. Наверное, он опять говорил с Пихлачом, и ему было не до Кирилла.

А через несколько дней пророчества старого проводника начали сбываться.

Проверяя конторские книги, которые вел Гузнищевский, Хлебников обнаружил немалую недостачу. Перво-наперво Кирилла насторожили подчистки в реестрах и приходном копейбухе. Вроде бы и незначительные изменения в цене товаров – скажем, на полушку – в итоге оборачивались для компании потерями в сотни рублей. А за год управления Гузнищевским камчатской расторжкой и того более. Проведя внезапную ревизию местной нижнекамчатской лавки и найдя там излишки лисьих и бобровых шкур, Кирилл окончательно убедился в том, что дело тут нечисто.

– Как это понимать, сударь?

Приказчик, на губах которого блуждала все та же масляная улыбка, к удивлению Хлебникова, даже запираться не стал.

– Да-с… берем и для себя толику от компанейских достатков, – уставясь Кириллу в переносицу, заявил он. – Берем и далее брать будем… Жисть-то – одна. И вам, Кирилла Тимофеевич, коли вы не растяпа, у коего нос с глаз унести можно, тоже рекомендую. Пока вы человек молодой, о себе попечитесь! Никто о вас опосля заботы не проявит… Я же, со своей стороны, предлагаю вам со мной в долю войти. У меня опыт, у вас голова светлая и репутация незапятнанная покуда…

– Да как смеете вы предлагать такое?!

– Смею, – осклабился еще больше приказчик. – Коли соблазн велик, самая святая совесть молчит. Так по рукам?

Все потом походило на худой сон.

– Вот вам моя рука! – кулак Хлебникова неумело ткнулся в лицо Гузнищевского.

Несмотря на неловкость, удар оказался таким крепким, что отшатнулись оба разом: приказчик и Кирилл.

– Ах ты… – Гузнищевский, из разбитой губы которого выступила кровь, погано выругался и сунул руку за отворот кафтана.

«Что у него там: нож, пистолет?» – напрягся Кирилл.

Но приказчик вдруг отступил к дверям и со словами: «Должок за мной, Кирилла Тимофеевич…» – исчез в темноте.

Вот уже третьи сутки Гузнищевский, путая следы, пробирался через чащу к ущелью, прозванному Черным. Там, у отвесных скал, с которых виден океан, должен был дожидаться приказчика, теперь, после ссоры с Хлебниковым, – бывшего, Хаким, казанский татарин, правая рука атамана Креста.

С Крестом у Иннокентия Гузнищевского дружба стародавняя, как у иголки с ниткой. Как та ни таращится, а все одно за иголкой потянется.

Сын богомольного купца, Иннокентий еще в раннем возрасте сделал из речений отца необычный вывод: высоким помыслам и государству служат не самые лучшие люди, лучшие служат себе.