А гиены воют, чуя падаль, кружат вокруг добычи, стараются ухватить кусок пожирнее.

Дом встречает меня тишиной и ароматами жасмина – похоже, эти сладко пахнущие цветы теперь всегда будут ассоциироваться у меня с Анфисой Игоревной.

Я мешкаю у входной двери, у порога, хотя нет необходимости разуваться или тратить время на ерунду. Но я жду, когда щёки перестанут пылать, а сердце – так отчаянно грохотать о рёбра.

У меня ощущение сейчас – очень чёткое, буквально осязаемое, – что меня засасывает в какую-то узкую воронку, болтает, кружит, как на карусели, а я ровным счётом ничего не могу с этим сделать.

Слова Марка окончательно выбили из колеи. Нет, сначала меня ошарашила его выходка, потом потрясла до глубины души самая лучшая в моей жизни поездка, во время которой ни единой плохой мысли в голове не было. Словно там, верхом на мотоцикле, был кто-то другой, но не я.

А странные слова о главной гиене по оказанному эффекту можно сравнить разве что с разорвавшейся в руке гранатой. Он мать свою имеет в виду? Анфису? Она – главная гиена?

И, словно кто-то невидимый, руководящий судьбами людей, услышал сейчас мои мысли, потому что я отчётливее ощущаю запах жасмина, а после вижу и вплывающую в холл Анфису, облачённую в “летящее” кремовое платье, и подол юбки воздушным шлейфом сзади. Она улыбается мне так широко, что я всерьёз опасаюсь за её щеки. Вдруг лопнет?

Да ну, нет же. Какая же она гиена? Она так добра ко мне, так искренна.

– Марта, что ты у входа застряла? Проходи, пожалуйста, присаживайся вот здесь, – рукой указывает на элегантный диван, обитый белым атласом, расшитым райскими цветами и птицами. Ткань холодная, скользкая, и я устраиваюсь на самом краешке. – Будешь кофе? Или чай? У меня для тебя есть прелестные пирожные, утром доставили из лучшей кондитерской.

“Моя мать любит суету”, – в который раз приходят на ум слова Марка, и я теперь уже на сто процентов убеждаюсь в его правоте.

– Нет, спасибо, я сыта, – улыбаюсь беззаботно, хотя меня и смущает эта повышенная забота.

Будто бы меня не на работу нанимают, а как минимум хотят отблагодарить за спасение детей из пожара.

Странный дискомфорт вытесняет всё, и я, не зная, куда себя деть, так крепко сдвигаю ноги, что болят коленные чашечки. Степенно – собеседование всё-таки – расправляю юбку, разглаживаю заломы, оставшиеся после поездки, когда ветер трепал платье, норовя сорвать его с меня.

Эти воспоминания рождают в груди вспышку радости, и остатки адреналина, утихая, щекочут нервные окончания.

– Ну что ты, не обижай меня. Ты такая бледная, совсем на тебе лица нет, волнение сплошное.

– Но я действительно ничего не хочу, – пытаюсь убедить, но, похоже, этот локомотив с рельсов не сдвинуть.

– Ничего слышать не хочу, – щебечет нараспев и легко вспархивает с кресла и идёт в сторону кухни.

То есть она сама принесёт мне чай и пирожные?

Знаете, искренняя забота – это прекрасно, только… иногда она сбивает с толку. Ну, когда её настолько много, она становится чуточку душной.

Пока Анфиса Игоревна хлопочет на кухне, я смотрю в высокое французское окно, а за ним Марк. Стоит почти вплотную к стеклу, за его спиной раскинулся прекраснейший сад, прямо в глаза мне смотрит, не отрываясь. Надо бы отвернуться, но его взгляд что-то такое кроет в себе, от чего невозможно оторваться. Держит, примагничивает. Марк будто бы сказать мне что-то хочет, но я не понимаю. Не понимаю!

Щёлк, и в комнату врывается жасминовый ветер, и момент окончательно и бесповоротно разрушен – в холле появляется Орлова. Держит в руках серебряный поднос, на нём две чашки тонкого фарфора, сахарница, молочник и красивое блюдце с двумя пирожными.