- Даже не надейтесь на это, Миссерж! – возмутилась я. – Я намерена освоить все, что вам известно о бальных танцах?!

- В таком случае, приготовьтесь  к тому, что я буду еще более безжалостен к вам, чем прежде! – явно предвкушая настоящее «веселье», сообщил мне француз.

С Алисой он был совершенно другим человеком: мы сразу условились, что она мне нужна в качестве моральной поддержки и что на нее давить всячески воспрещается. Так что он был снисходителен, мил и любезен в обращении с ней и совершенно бессердечен в отношении меня.

Многие считали это моей блажью и не понимали, почему я позволяю так себя изнурять. И только мой Лисенок понимала, что я прежде всего делаю это для себя, для того чтобы доказать себе, что могу это сделать, могу стереть из своей жизни все то плохое, что привнес в нее мой отец и еще я оставалась примером для своей сестры, а это было важно.

Мое сердце рвалось к бальной комнате, даже зная заранее, что будет тяжело: оно хотело биться в удивительном ритме загадочных не то плавных, не то динамичных движений и, я думаю, именно это увидел тогда в моих глазах Миссерж и именно поэтому пришел в мой дом.

Кроме танцев были дела и разъезды, которых никогда не становилось меньше. Все время нужно было что-то проверять, перепроверять, заключать договоры, контролировать исполнение и главное просчитывать расходы и доходы, отчитываться, платить налоги, помещать различные суммы на хранение в банк, а потом по мере необходимости обращать туда же за обналичиванием.

Я уставала так, что иногда путала день и ночь так, что забывала об элементарных вещах, таких, как обеды и ужины. Временами я становилась невыносимой, дотошной и раздражительной, а иногда, хотя и не так часто, я даже засыпала в кабинете, не находя в себе сил, чтобы добраться до спальни.

И это походило на замкнутый круг, из которого не было выхода, но я продолжала вращаться, не позволяя себе остановок, если бы ни Алиса, если бы ее не было рядом… я бы давно сломалась, опустила руки, но она была рядом и старалась помочь, и она уже не была для меня несмышленой девочкой, теперь она постепенно превращалась в девушку, красивую, задумчиво-грустную девушку. 

Как и говорила моя знахарка, она совершенно ничего не слышала левым ухом, и с этим ничего нельзя было поделать. Я пробовала обращаться к городским лекарям, но и они были бессильны. Это, конечно, не так страшно, и с этим вполне можно жить, вот только эта глухота, как и шрамы на запястьях, была вечным напоминанием о нашем с ней невеселом детстве и о нашем отце.

Каждая из нас теперь имела в душе свою зарубцевавшуюся, но не зажившую до конца рану, края которая периодически кровоточили, затягивая в омут мрачных воспоминаний.

Именно благодаря своему прошлому мы теперь тяжело сходились с людьми. Я не могла даже помыслить о новом замужестве, представляя его как добровольное рабство. Меня пугала одна лишь мысль, что я смогу доверить свою или Алискину жизнь другому мужчине.

И вроде бы перед глазами все время был хороший пример. Демьян, который очень любил свою молодую жену, о существовании которой я узнала совсем недавно, так как она не работала в доме – он не хотел, чтобы она попала под власть графа, и потому держал ее подальше от усадьбы. Дарья была хорошей и добродушной девушкой, она не боялась своего мужа и смотрела на него с нескрываемой любовью и нежностью, а мне их отношения казались скорее исключением, нежели закономерностью.

Да и не видела я пока таких трепетных чувств в светском обществе: там мужья и жены строили интриги и флиртовали, обманывали, унижали, подчиняли или подчинялись, в самом лучшем случае уважали супруга или супругу, но не более того.