Но его любимым развлечением было тушить об меня сигареты. Я до сих пор не выношу сигаретный дым, запах табака. У меня не работают курящие люди, ни одного.

Когда я подрос, то перестал быть ему нужен даже в качестве груши для битья. Он пытался «забыть» меня в городе, но я возвращался. Не кормил неделями, вынуждая рыться в помойках у магазинов и выпрашивать еду у прохожих. Будь где-то поблизости цыганский табор, моя участь была бы очевидна, но такого везения дяде жизнь не приготовила. Зато подкинула сомнительных собутыльников, которые… Я не знаю. Я надеюсь ошибаться. Но то, что три взрослых мужика согласились взять в качестве карточного выигрыша ребёнка – оно наводит на мысли.

Мне удалось вырваться и сбежать, откуда только силы взялись. И впервые дядя нашёл меня сам. Он был очень недоволен. Очень разочарован. Знаешь, что делают с непослушными говнюками? Им делают очень больно.

Дядя отправился в ад, когда мне было шесть. В дом вломились несколько человек, судя по всему, каких-то бандитов или кредиторов, которым он не вернул взятое в долг. Мои рефлексы сработали безупречно – я спрятался, едва началась заваруха. И в щель между досок смотрел, как этому уроду загоняют раскалённые иглы под ногти. Как превращают его морду в кровавое месиво, мало напоминающее человеческое лицо. Как пытают паяльником, безуспешно добиваясь ответа на вопрос: «Где бабки?»

Это была чудовищная смерть. И он полностью её заслуживал.

Впервые в своей короткой жизни я был по-настоящему счастлив. Я думал, что мои мучения кончены, что теперь настанет совсем другая жизнь, в которой никто не сможет заставить меня страдать.

Меня нашли позже. Чудовищно истощённого, нелюдимого, одетого чёрти во что. Не имеющего зачатков ни чтения, ни письма. Шарахающегося от любого громкого звука. И не умеющего плакать, только воющего, как побитый волчонок.

В детском доме было лучше, чем у дяди – справедливости ради. Но тоже не курорт. Я был красивым ребёнком, но не умел ни общаться, ни дружить. Воспитательницы сперва меня выделяли, вызывая волну ненависти от других детей. Потом, убедившись, что хорошенький мальчик – такой же зверёныш, стали относиться с той же смесью равнодушия и презрения, как и к другим.

Теперь, когда моими врагами были не взрослые, я начал защищать себя. Яростно и жёстко, давая понять, что со мной шутки плохи.

В четырнадцать я уже был отпетым отморозком. Во главе компании таких же, как я. Мы чувствовали себя хозяевами положения, кошмарили весь приют и «ставили на счётчик» других подростков, получая дополнительные порции еды, вещи и даже деньги, которые присылали некоторым пытавшиеся загладить вину родители. Власть кружила голову, но я никогда не забывал подкреплять её делом. Мы не только трясли дань с мальков, но и защищали тех, кто исправно платил. Нас боялись и уважали – и я не отделял одно от другого.

Таких, как я, обычно не забирают в приёмную семью. Бездетные пары приходят за ангельскими младенчиками или весёлыми здоровыми трёхлетками, с ясными глазами и без родителей-наркоманов в анамнезе. Чем старше ребёнок, тем меньше шансов, что его выберут. Мне было пятнадцать и я уже вымахал выше любой из воспитательниц, а на лице моём было отчётливо написано – держись подальше, целее будешь.

Я не сразу смирился с тем, что никогда никому не буду нужен. Что не встречу людей, которые будут любить меня просто потому, что я есть. Смотрел, как забирают других, приветливых и светлых, не успевших хлебнуть по полной – и ненавидел их. Зависть разрывала меня части. Я срывался на других, ухудшая свою репутацию ещё больше.