– Ноябрь совсем на вторую половину перевалил. Коренная зима уж и не на пороге даже, а в сенях стоит.

Ева непроизвольно улыбнулась этой картинке и бабулиным словам. Как большинство людей в их стране, бабушка Яна промозглый, сизый и холодный межсезонный ноябрь не любила.

А вот Ева, наоборот, воспринимала этот месяц как некий момент почти мистического перехода из одного состояния в иное – из старости прошедшего года к звенящей морозами юности следующего.

Не то чтобы прямо любила это время, но иногда испытывала внутреннюю потребность в уединении – перевести дыхание и сменить, остановить слишком стремительный и наполненный темпоритм, в котором приходится жить в большом городе.

И лучше всего для замедления течения жизни и погружения в состояние душевного умиротворения и релаксации ей подходил задумчивый, промозглый и грустный ноябрь. С его дымчатой, прозрачной загадочностью пейзажей, размытых мелким дождем, с потемневшими до коричневы палыми листьями и уже редкими шляпками грибов, выглядывающих из нее, с выпростанными молитвенно в небо голыми мокрыми ветками, с неторопливой рыбой в реке и какой-то дивной, особой, пронзительной прозрачностью высокого, уже холодеющего неба в те редкие денечки, когда солнце побеждало слякотные дни.

Сейчас Ева испытывала остро-нестерпимую потребность окунуться в эту самую тишину, в прозрачную грусть и торжественность прощального ноября, насладиться, наполниться уединением, в неспешной неторопливости проживая, смакуя каждый день, очищаясь таким образом от всего больного и сложного, и отпуская то, что требовалось отпустить, и прощаясь с теми, с кем необходимо проститься…

За воспоминаниями и размышлениями о ноябре с его слякотно-растянутой неспешностью Ева и не заметила, как сумела расслабиться и на самом деле, а не притворно для конспирации, погрузиться в дрему. Да такую приятно-обволакивающую и глубокую, что проснулась и вскинулась лишь в тот момент, когда сосед-толстяк тряхнул ее за плечо.

– Поезд уже останавливается, – не самым довольным тоном уведомил он девушку, – вам надо меня выпустить.

– Да-да, – засуетилась спросонок Ева, спешно поднимаясь из кресла, не сразу встраиваясь в реальность после расслабленного подремывания.

Не, ну выпустить человека действительно требуется, тут не поспоришь, непонятно только, за каким фигом тот брал билет у окна. При таких-то… тесторасползающихся, скажем так, габаритах намного удобней, да и проще бы сидеть с краю.

Впрочем, это не ее дело, да и, честно признаться, Ева просто откровенно вредничает и бухтит про себя недовольно – ну не понравился ей товарищ, вызвав какое-то стойкое неприятие и отторжение, что поделаешь, бывает.

Вон он устремился к стойке с багажом, сейчас выйдет из поезда, и они, слава тебе господи, больше никогда не увидятся.

Ну да, ну да! «Не так быстро, дорогая, – хохотнула обманчивая фортуна, сегодня явно выступавшая не на стороне Евы, – это ты просто расслабилась и пригрелась от суетности в своем приятном сне, а денек-то еще не закончился и дорога твоя тоже», – напомнила она ей.

Толстяк никуда не делся, как надеялась и ожидала Ева, а суетился в тамбуре, с озабоченным видом ковыряясь в большой кожаной сумке, которую пристроил сверху огромного чемодана, на фоне которого Евин «инвалид» казался мелкоформатным подростком.

– Всего доброго, – пожелала Ева попутчику, проявляя одно из своих лучших качеств: хорошую воспитанность, включающую в себя в том числе умение не демонстрировать свои истинные эмоции.

– Да-да, – покивал рассеянно бывший теперь попутчик, продолжая поисковые изыскания в глубинах своей сумки, – и вам, Ева, хорошего дня.