Мне было больно, остро, сладко, жарко – и прекрасно до головокружения.

Я запрокинула голову к освещенным оранжевыми фонарями голым ветвям деревьев, ощутила, как все внутри скручивается, выжимая из меня жгучие капли удовольствия, и заскулила-завыла в ладонь Германа, мгновенно закрывшую мой рот.

Он последний раз с размаху вошел во всю длину и я почувствовала как глубоко-глубоко внутри стало очень горячо.

По дороге на парковку я старалась не смотреть в глаза людям, попадающимся нам навстречу и судорожно прикрывала полой пальто разошедшуюся молнию на джинсах.

Герман усадил меня в уже прогретую машину, достал из бардачка салфетки, помог снять сапоги и, перекинув мои ноги себе на колени, принялся отчищать грязь с джинсов.

– Не надо, – попыталась я возразить. – Все равно выкидывать.

– А дома что скажешь?

– Скажу – упала. И молния тоже от этого разошлась.

Он вздохнул, откладывая салфетки, но ноги убрать не позволил. Нежно обнял длинными пальцами лодыжки и поглаживал их теми же трогательными движениями, какими ласкал мою ладошку в кинотеатре.

После жестокого секса, от которого у меня внутри все болело, а потекшую тушь пришлось стирать рукавами свитера, эта забота грозила довести до слез. До совсем других слез.

Так было всегда.

В нас жило перепутанное время. Все уровни отношений и состояния проживались одновременно, сменяясь в хаотической пляске. Робость первых поцелуев, бешеный безумный секс, холод ненависти и раздражения, терпеливая нежность, пресыщенная извращенность, теплое присутствие рядом проживших всю жизнь вместе стариков – мы могли пережить их все за полчаса или надолго зависнуть в каком-нибудь одном.

Мой бог, мой черт, мой ангел ада…

– Гер… – начала я.

Сегодня он не гнал. Ехал спокойно, включив тихую музыку и приоткрыв окна, чтобы из машины выдуло запах распутства, которым от нас несло просто неприлично. Теплый влажный ветер из приоткрытого окна трепал волосы, и я глотала аромат прелой земли снаружи вперемешку с терпким ароматом розмарина, исходящим от Германа.

Осколки ледяного кокона, в котором он жил до нынешней зимы, окончательно растворились в этом ветре, и перед нами открылась черная глубина.

– Не надо, не говори, – быстро отозвался он, не поворачиваясь ко мне и напряженно глядя в несущуюся навстречу ночь большого города.

Но пальцы, все еще ласкавшие мою лодыжку, сжали ее чуть сильнее.

А потом расслабились.

Мы уже нырнули в эту глубину, и возврата не было.

Хаос наших отношений путал не только нас самих.

Окружающих он тоже вводил в заблуждение. Люди судили о нас по своему опыту – и, как правило, ошибались.

Или нет…

Или они были правы на каком-то более высоком уровне?

– Вы ведь давно женаты? – вдруг спросил благообразный дедулька, похожий на Санта-Клауса, сидевший напротив в купе поезда. – Лет двадцать… Да как бы не больше!

– Почему вы так думаете? – удивилась я, оглядываясь на Германа.

Все было, как всегда.

Он не носит кольцо – я ношу.

Он сидит, уткнувшись в планшет со страшными графиками – я только что вернулась из вагона-ресторана и поставила перед ним стаканчик с «эрл греем».

Он, не отрывая глаз от экрана, поймал мое запястье и поцеловал, а потом отодвинулся, пропуская меня на место у окна. Я поправила занавеску, чтобы солнце не было ему в глаза.

– Привычные движения, – пояснил дедулька. – Въевшаяся забота. Вы как будто танцуете хорошо выученный, до последнего движения отточенный танец давней любви друг к другу.

Мы с Германом переглянулись. Я – в панике. Он – слегка приподняв бровь, мол, ну кого ты слушаешь, мало ли фантазеров на свете?