Я проглядел, когда именно Шир Ахмад успел влюбиться в мою мать, – следил, должно быть, в это время за кем-нибудь другим. Она ведь все еще была очень красива, и я даже жалел его немного – пока он не пытался до нее дотронуться. Что до мамы, то она смеялась над его шутками, заваривала ему чай и готовила еду, но предпочитала все же компанию своей подруги Хомейры. И Шир Ахмаду только и оставалось, что лелеять в своем сердце надежду – и грозно смотреть на Джеймса, когда тот являлся домой с очередным никому не нужным букетом.

Единственным человеком, который продолжал разговаривать с Джеймсом и даже как будто радовался его обществу, была Мэй. Она перестала плакать и начала выпивать. Что было хуже – не знаю. Лицо у нее, во всяком случае, так и осталось красным и одутловатым.

– Что случилось с Мэй? – спросил я однажды у Джорджии.

– Ты о чем?

– Она теперь все время смеется.

– Что ж, это лучше, чем плакать.

– Не знаю. И Джеймс, по-моему, не знает.

Джорджия посмотрела на меня с улыбкой.

– Да, она с ним, кажется, больше общается в последнее время.

– Хочет стать его подружкой, – сказал я с понимающим видом, но Джорджия только покачала головой и громко засмеялась:

– Нет, Фавад. Она… как это на дари?.. Женщина, которая любит других женщин больше, чем мужчин.

От этого сообщения меня даже пот прошиб и сердце на миг остановилось.

– Что значит – любит? – тихо спросил я, думая в это время вовсе не о Мэй, а о своей матери и ее частых походах через дорогу.

– Как мужья любят своих жен… такой же любовью, – объяснила Джорджия и подмигнула, приняв, видимо, мою тревогу за удивление.

Я кивнул, делая вид, что мне все равно, ибо я – человек, умудренный жизненным опытом, но слова ее продолжали звенеть у меня в ушах, подобно смертному приговору. «Как мужья любят своих жен… как мужья любят жен…»

Это было невозможно. Невероятно. Ведь супружеская любовь – не только разговоры. А еще и поцелуи, и все такое.

Когда смысл услышанного окончательно дошел до меня и перед глазами развернулась полная картина ужасного будущего, я понял, что должен действовать – и поскорее.

Я должен выдать свою мать замуж за Шир Ахмада.

– Рановато тебе как будто интересоваться женщинами?

Пир Хедери повернул ко мне белые глаза. Мы сидели с ним на улице перед магазином, наслаждаясь ласковым теплым ветром, напоминавшим, что лето скоро закончится.

– Это не я интересуюсь, – сама мысль вызвала у меня легкое отвращение.

– А кто же?

– Ну, один… мужчина.

После ужасного открытия, что моя мать может оказаться женщиной, которая любит других женщин, я из всех сил старался заставить ее полюбить Шир Ахмада. Но, кажется, ничего не получалось.

Для начала я уговорил Джеймса – в одну из редких теперь минут, когда мы остались в доме одни, – передавать ей цветы через охранника. Сначала эта мысль им обоим не понравилась. Одному казалось странным вручать цветы мужчине, а второму – от мужчины их принимать. Но я объяснил, при помощи жестов и своего скудного английского, что матери удобнее будет получать подарки от иностранца через афганца, и тогда они согласились. И теперь она брала цветы и ставила в банках из-под кофе на подоконники, но с Шир Ахмадом дело все равно не шло дальше обмена несколькими словами – пока она наливала ему чай и выдавала тарелки с едой.

Тогда я попытался заинтересовать ее самим Шир Ахмадом.

– Какой же он смешной, этот Шир! – сгибался я на пороге кухни от хохота, надеясь разбудить ее любопытство очередной историей или анекдотом, которых он и не думал мне рассказывать. – Ты только послушай! Заснул как-то сумасшедший на краю дороги. Лежит себе и храпит. А на нем были хорошие, новые ботинки. И один прохожий решил их украсть. Снял потихоньку, а взамен надел свои, старые. И ушел. Тут машина едет, останавливается. Шофер будит сумасшедшего и говорит: «Ноги убери с дороги, а то мне не проехать». Сумасшедший смотрит, видит старые ботинки и говорит: «Проезжай, братец. Это не мои ноги!»