и я говорю: «Хорошо»,
раз ты попросила
без страха, упрёка.
Ведь дарят, как правило, деньги. И золото. Деньги. И золото.
Деньги.
И то, что за них продаётся в ближайшем радиусе.
И всё это любят киношные глупые девки.
А ты попросила радости.
Мне очень хотелось купить эту самую ёлку,
мы с мамой вместе пытались.
Искали вдвоём целый час по всему району как
следует, только ёлки не попадались.
Все люди мира стеклись в наше дивное Купчино
и с хрустом сожрали ёлки, такое чувство.
Но это, конечно же, было бы слишком скучно,
поэтому будет чудо.
Чудо – как крепкий колючий росток бессмертия.
Детская радость, к которой не бываешь готов.
Я рву тебе ёлку из клумбы на Невском проспекте
прямо на глазах у охреневших ментов!
И куранты давно пробили, и толпы бухие настолько,
что всем, в сущности, лень
даже смотреть с укором
на то, как я рву эту ёлку, хохоча от восторга,
прямо из сердца Питера – рядом с Казанским собором.
А утром мама увидит, что ёлки лежат повсюду,
как пьяницы после попойки, как солдаты на поле брани.
Тела их в снегу остыли и больше не пахнут чудом,
а думалось, мол, раскупили их, разобрали.
И только твоя ёлка, вырванная зачем-то
из пьяного сердца Питера, раз уж так можно,
поедет с тобой на родину Тараса Шевченко
и даже каким-то чудом пройдёт таможню.
Ведь у них, у чудес, колючих и всегда внезапных,
особенные законы, совершенно своя природа.
И поэтому
ёлка твоя
сохранила запах
старого года.
«Кто такая моя любовь…»
Кто такая моя любовь?
Кто такая твоя любовь?
Я же знаю, оно живёт между наших склонённых лбов.
В однокомнатном нашем тепле,
в крепко сжатом моём кулаке,
в каждом волосе и позвонке,
в красном яблоке на столе.
Мы хотим быть целым вдвоём —
оттого мы смыкаем лбы.
Моё тело выбрало дом,
только сердце просит борьбы.
И опять я встаю и иду.
И иду, и иду, и иду.
По беде, по воде, по льду,
да у всех-превсех на виду.
И любовь я несу твою
словно талисман – в рюкзаке.
И любовь я несу твою
в каждой родинке на руке,
и в морщине между бровей,
и таблеткой под языком,
стуком в сердце, царём в голове,
в кошельке сушёным цветком.
Потому что любовь моя
без меня пусть хранит наш дом.
Потому что любовь моя —
половина от «мы вдвоём».
Это то, что тепло в тепле,
как свеча среди темноты.
Это то, что в каждом стекле,
в каждом зеркале видишь ты.
Вот сейчас ты глядишь в окно.
Там рассвета пожар голубой.
Мы с тобою вдвоём – одно,
и поэтому я с тобой.
Цирк одного поэта
Так сидела бы да век на тебя глядела,
будто нет мне совсем никакого другого дела.
Ни работы, ни быта.
Не ранена, не убита,
я гляжу на тебя и забываю, где я.
Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,
я живу в слезинке на светлой твоей щеке.
Жизнь моя – восхитительный цирк одного поэта.
Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.
Очень много цвета.
Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.
Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.
Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.
…Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,
сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —
то все звери мои опускают смиренно морды.
Если сердце взорвётся – значит, оно граната.
Если сердце взорвётся – значит, любовь – война.
…Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.
Из меня уходит бравада и клоунада,
остаётся одна только нежность да тишина.
Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.
А они утверждали, что в нём дофига тротила,
а они убеждали, что нет счастливой любви.
Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.
Ты глядишь на меня
и говоришь:
«Живи».
Василиса
Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.
– Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?
Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,
а сама всё знай про Ивана да про Ивана.