Дверь в кубрик приоткрылась, и на пороге проявился старшина.

– А что вы ещё не переоделись?! – заявил он с претензией, будто мы имели на то уже определённые указания. – А где Шиханов!?

Он посмотрел на меня в упор, так как после только что состоявшегося конфуза наша команда распалась, ушла в себя и, опустив головы, удалилась от центрального прохода в сторону прикроватных тумбочек. Получилось, что в центральном проходе стоял я один, мне и следовало отвечать.

– А он вон, с Кучеренко на улице стоит, – показал я за себя, откинув большой палец в сторону окна.

– Какого хуя, там?! – Он ринулся по проходу в сторону окна, от которого в спешном порядке разбегались наши недавние зрители. На дорожке остались только Кучер и Шиханов, за спину которого спрятался Свороб.

Старшина подошёл ко мне вплотную и, нагнувшись в сторону, махнул Шиханову рукой. Тот, включив ускоренный шаг, скрылся за углом модуля и через мгновение вошёл в кубрик.

Все действия в партере освещались несколькими светильниками, которые были закреплены на крыше модуля. Они освещали дорожку, идущую от плаца вдоль модуля в темноту, которая за пределами части превращалась в равнину, освещённую луной и мерцанием отдалённых свечей[22]. Конца ночного простора было не видно, но некое строение, отстоящее от колючей проволоки метров на сто, просматривалось отчётливо. Меряя мир детскими шагами, я бы сказал про него – крепость.

– Так, Вов, кончай смотреть концерты, – прапорщик словно знал о произошедшем три минуты назад, – давай, выдай им подменку, а парадку прими. И бля, смотри у меня! Не дай бог, что из их вещей в Союз не с ними улетит, яйца отрежу и заставлю сожрать прям перед строем!

Самодовольная улыбка Шиханова была ответом ушедшему старшине.

– Как тебя?! – Вова ткнул в меня пальцем и, не дожидаясь ответа, стал разворачиваться на выход. – Возьми ещё одного и – за мной.

Я был рад. Мне было без разницы, кто и зачем меня увлекает, только бы не оставаться в этом душном от совести кубрике, так как после молчаливого замешательства всё равно все начнут поднимать глаза, и меньше всего я хотел бы быть центром их скошенного взгляда.

– Ваня, за мной, – выпалил я и помчался вон из этой среды всеобщего стыда.

Почему Ваня? А потому что с большой долей вероятности он упал просто за компанию, но если б он видел меня неуроненным[23], то, проявив сомнения, остался бы стоять – таков Ваня, и я это знал наверняка!

Коридор, вернее, взлётку накрыло сумраком, словно освещение было не рабочим, а маскировочным. Стены, оклеенные розовыми, отдающими больше в красноту обоями, съедая свет, растворяли его в себе, наводя тоску, и сжимали сердце – вот сейчас за многими из этих коричневых дверей происходит слом и показное качание, а может, даже истязание всевозможных «Своробов» и вновь прибывших на ротационное пополнение элиты Советских войск!

Каптёрка роты была почти напротив нашего кубрика. Вторая дверь со взлётки выводила на другой торец здания, где возле освещённого тусклым светом крыльца начиналась ночная пустота, которую можно было разглядеть, только погрузившись в неё и отойдя от модуля метров на пять.

Каптёрка третьей роты была размером с кубрик, её стены оставались первозданно фанерными, так как основным убранством её были два стеллажа высотой до потолка и глубиной в метр. Эти стеллажи стояли вдоль глухих стен и простирались от коридорной стены до окон. Единственная лампочка без абажура или со стандартным во всех помещениях шарообразным плафоном наводила в этом военном складе тени, превращая разложенные на полках вещи в неизведанные закрома. Маленький письменный стол, стоявший сразу возле входа, размещал на своей плоскости пачки сахара рафинада и плотные брикеты сигарет. Места на нём практически не было, разве что небольшой пятачок для листка бумаги и всё.