Предстоящий суд над художником вызвал громадный ажиотаж во французском обществе. Сестра Курбе – Зоэ (ее полное имя – Жанна Терез Зоэ Курбе-Реверди) писала одному из друзей художника: «Почти все высокопоставленные люди Франции и соседних стран запаслись местами [на суде]. Попасть в зал будет почти невозможно. Право [на вход] имеют одни свидетели. Мсье Лашо поручил нам обратиться ко всем подлинным друзьям моего брата, которые готовы ему помочь… Если Вы сможете приехать в Париж и помочь Гюставу, выступив в понедельник в Версале в качестве свидетеля защиты, Вы окажете нам огромную услугу»[16].

Курбе судили вместе с восемнадцатью другими членами Коммуны, и очередь до него дошла лишь 14 августа. Невзирая на шумиху, поднятую прессой, военный трибунал отнесся к Курбе на редкость уважительно.

Председательствовавший в заседании полковник Мерлен выразил сожаление, что такой талантливый художник впал в столь пагубное заблуждение.

В ответ на вопросы Мерлена Курбе вновь заявил, что вся его деятельность в период Коммуны была исключительно конструктивной. Он охранял национальное достояние, голосовал против экстремистского большинства, спасал художественные коллекции и пытался сохранить бронзовую облицовку Вандомской колонны.

Обвинение вызвало всего двух свидетелей, и ни один из них не дал показаний, изобличающих подсудимого. Мадемуазель Жерар подтвердила, что художник жил у нее с 6 января по 23 мая 1871 года. Она попросила его съехать с квартиры лишь потому, что не хотела, чтобы арест произошел в ее доме. Она также показала суду, что художник всегда вел себя весьма пристойно.

Свидетель обвинения Жозеф Дюшу, привратник одного из зданий на Вандомской площади, заявил суду следующее. Ему кажется, будто он видел, что 16 мая 1871 года Курбе, в короткой черной куртке, взобрался по приставной лестнице и нанес первый удар по Вандомской колонне. Опровергая показания свидетеля, Курбе заявил, что у него есть только один черный костюм – долгополый сюртук, в котором лазить по приставной лестнице было бы крайне неудобно. Еще более оригинальным было другое «вещественное доказательств», на которое сослался подсудимый. Эффектно повернувшись к судьям боком и похлопывая себя по животу, художник обратил внимание на то, что эта часть его тела не дает возможности взбираться по приставным лестницам. А живот Курбе, употреблявшего громадное количество жидкости и не в последнюю очередь вина, был воистину огромен. Суд согласился с доводами подсудимого, а свидетель, выдававший собственные домыслы за факты объективной действительности, был посрамлен.

Напротив, защита Курбе представила более десятка свидетелей, да еще с десяток держала в резерве.

В частности, директор Лувра Барбе де Шуи и директор Люксембургского музея Филипп де Шеневьер, уволенные Коммуной и восстановленные после ее падения, утверждали, что Курбе серьезно способствовал сохранению художественных ценностей в национальных музеях. Причем это происходило не только до создания Коммуны и в период ее деятельности, но также в течение недели уличных боев, последовавших за вступлением версальских войск.

Свидетель Дориан подчеркнул, что Курбе – замечательный художник, но непоследовательный и некомпетентный политик.

В свою очередь, Этьен Араго, бывший мэр столицы, вообще не считал Курбе политиком.

Жюль Симон, министр просвещения, с некоторой неохотой показал, что Художественная комиссия при Правительстве национальной обороны, председателем которой Курбе избрали в сентябре 1870 года, была неофициальным органом, поэтому художник не являлся государственным служащим и узурпировать общественные функции в принципе не мог.