и голос от Обводного канала
берёт очередную высоту
второго этажа студгородка,
чтобы достигнуть слуха адресата.
И полуфабрикат считать прасадом,
вином – бутылку из-под молока,
а тошнота – от Бога и от Сартра —
не лечится, не лечится никак.
Но что нам Сартр, но Сартру мы на что?
Родившиеся в двадцать первом веке,
до университетской белой Мекки
маршрутки непокладистые ждем,
умея потеряться в человеке
хэмингуэйской кошкой под дождем.
Из города в другой придумать дверь
никто еще, увы, не догадался.
Кто приготовит чай, повяжет галстук,
причешет мысли в светлой голове?
Зачем Господь так сладко надругался,
запараллелив наши жизни две?
Я скатываюсь в подростковый слог,
как в снег лицом с американской горки.
Соседи снизу разорались: «Горько!»
а я им заливаю потолок
речами для тебя, и мне нисколько
не жаль закончить этот монолог.
Постскриптум должен выйти из себя
и, проскрипев зубами, удалиться.
Так хочется сесть в поезд на столицу,
хотя бы на сидячий наскребя.
И думать, не найдя цветка в петлице,
достойны ли
стихи мои
тебя.
«Мой дом и тыл…»
Мой дом и тыл.
Hie tuta perennat[2], —
гласит латынь недремлющим у входа.
Придя сюда, я поднимаюсь над
собой самой
на этажи,
на годы,
на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,
ночей без сна в исписанных тетрадях —
весь шар земной колеблется внутри
заместо сердца в крошечной шараде.
Из класса в класс,
с экзамена на тест…
пять лет как эти пройдены основы.
Но antiquus amor cancer est[3]
поэтому я возвращаюсь снова
к родным стенам. Касаюсь кирпичей
и на ладонь открытую садятся
воспоминания.
Как я была ничьей,
как было одиноко
и тринадцать,
как двойку заменили на трояк,
я поступила; мне казалось – снится
мне это всё.
А выпустилась я
с пятеркой и с хрустальной единицей.
Что ты застыл у входа,
новичок?
Обеспокоен и слегка набычен.
Когда грызёшь у ручки колпачок,
тогда гранит наук зубам привычней.
Беги скорей,
в разноголосый хор
сородичей по разуму и стати!
Найди своих Эвтерп и Терпсихор,
забыв о цифрах в старом аттестате.
Смотри,
как побежит из-под пера
за буквой буква;
и за цифрой цифра,
так быстро и легко, как детвора
бежит в тепло от улицы, где сыро.
Не бойся ничего и никого.
Здесь разные – и – равные по сути,
здесь не находится ни одного,
кто сам себя час от часу не судит.
Здесь магия. Здесь пре-вра-ща-ют-ся
Утята – в лебедей,
ростки —
в деревья!
Гимназия – за мать и за отца,
за всех, за всё…
Запомни
это время.
По выпуску идут года как день.
А каждый день в гимназии был годом.
Счастливым.
И отброшенная тень
моя
как часовой, стоит у входа.
Мой дом. Мой тыл. Hie tuta perennat.
Моя АГ. Твоя АГ. И наша.
Птенец покинет сень родных пенат,
вернувшись в них
душою
не однажды.
Здесь учат
никогда не падать ниц,
не прогибаться под походкой века.
Я – та скала,
что вытесала из
себя самой
живого человека.
Так вытешешь и ты.
Так выйдешь ты
из этих стен живым и непредвзятым.
Какой ни разменял бы ты десяток,
ты пронесёшь в душе своей цветы,
посаженные всеми, кто здесь был,
вещая и рассказывая, ибо —
Hie tuta perennat. Наш дом и тыл.
И скажешь ты.
И я скажу:
Спасибо.
«Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей…»
Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей
и ползвезды.
Мне нравится с ней смеяться над анекдотами,
не отрастившими бороды,
видеть в ней подрастающего повстанца. Ничего не пить,
кроме сока, чая или воды.
Нет, не она захотела со мной остаться: это во мне
решили остаться её следы.
Моя девочка любит котов и единорогов (согласитесь,
куда без них).
От нее пока совсем никакого прока, кроме скетчей,
черновиков и другой мазни.
Между нами все очень интимно: лежит дорога, по бокам
которой огни, огни.
И впереди огни.
Если на то пошло, мы еще стоим у порога, но дорога