Тургенев. Петр Андреевич, эмоциональность выдает в вас оппозиционера.

Вяземский. Плохо, если выдает. Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло, она и у народа не в цене, и может быть лишь домашним рукоделием для себя.

Тургенев. А нынешнее волнение – не доказательство противного?

Вяземский. Это показательный, но кратковременный всплеск.

Тургенев. Долговременное терпение грозит сокрушительными потрясениями. Жить на пороховой бочке опасно.

Вяземский. По-моему, Грибоедов сказал, что терпение – это добродетель тяглого скота. На эту добродетель только и остается надеяться.

Тургенев. Терпением нельзя злоупотреблять. Особенно народным.

Вяземский. А мы кто, не народ? И мы привыкли молчать и терпеть при всех своих званиях и достоинствах. А нет ничего безвкуснее, чем терпение и самоотречение.

Жуковский. Что вспоминать Грибоедова? И Пушкин был нетерпелив:

Голос.

Вяземский. Да, для него терпеть и молчать – это похоронить себя заживо. Дельвиг правильно сказал: «Пушкин – он и в лесах не укроется: Муза выдаст его громким пением…»

Тургенев. А я, едучи в Святые Горы с мертвым телом его, постоянно слышал стихи, что он читал мне в декабре: «Нет, весь я не умру…»

Голос.

Жуковский. Он предвидел свое бессмертие.

Тургенев. Но сколько пропало с ним для России, для потомства! Последнее время мы часто виделись с ним и очень сблизились.

Жуковский. Вы же соседями были – несомненное удобство для встреч.

Тургенев. Причина не только в этом. Я находил в нем сокровища таланта, знания о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Он был полон идей, и мы очень сходились друг с другом в наших нескончаемых беседах. Мы с трудом кончали разговор, в сущности, не заканчивая его, верней, не исчерпывая начатой темы.

Вяземский. А вспомните вечер у австрийского посла!

Тургенев. Очаровательный вечер… Он напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Беседа была разнообразной и очень интересной. Барант рассказывал пикантные вещи о Талейране, Пушкин – анекдоты времен Петра Первого и Екатерины Второй. Князь вносил свою часть остротами достойными и оригинальными.

Жуковский. Пушкин был в своей стихии.

Вяземский. Александр Иванович о себе забыл сказать.

Тургенев. Кажется, я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов.

Жуковский. Я не скрываю пристрастия, но ведь действительно одарен был человек и памятью необыкновенной, и вкусом утонченным, живостью, тонкостью и ясностью ума. Суждения его невозможно было оспорить. А уж когда говорил о политике, казалось, что слушаешь человека, заматеревшего в делах государственных.

Вяземский. Да не был он политиком! И почитал себя лишь поэтом!

Тургенев. И поругивал Европу, не выезжая дальше Кронштадта. Но никто не льстил так моему самолюбию… Для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал о некоторых письмах моих. Да, как поэта его весьма обременяло поручение писать историю Петра. Предвидя заранее, какой это убийственный труд, он ни за что не согласился бы на него.

Жуковский. Странно…

Тургенев. Странно это было слышать от него. Его интеллект вполне позволял этим делом заниматься.

Жуковский. Да, он жаловался, что чужой ум его стесняет.

Тургенев. Что он имел в виду?

Вяземский. Жалоба вполне естественна. Деятельность Петра столь многогранна и неоднозначна,. что оценки ее могут быть противоположными. Видимо, взгляды Николая Павловича и стесняли Пушкина.