– Иди!

Я сделал шаг наружу. И вначале на мгновение ослеп – мелькавшее сквозь прорехи в грязно-серых тучах, солнце всё равно казалось слишком ярким, после этих полутёмных казематов. Когда глаза привыкли, я неторопливо поднялся по выщербленным каменным ступенькам, и огляделся вокруг. Всё было занесено снегом, и я долго не мог понять, где нахожусь. Было похоже, что мы на какой-то площади – так много было пустого пространства. Фактически, кроме этого самого пространства здесь и не было больше ничего. Метрах в тридцати перед собой, я видел длинное здание со множеством окон – всё оно насквозь выгорело от пожара, крыша в некоторых местах обвалилась, а в стенах обнажились зияющие дыры. Невдалеке, справа, стояли ещё две посторойки – похоже, обыкновенных жилых дома, превращённых какой-то неведомой силой в беспорядочную груду обломков, и разрушенных почти до самого основания. В одном доме какая-то из стен чудом уцелела, продолжая одиноко возвышаться над окружившими её обезображенными руинами, примерно до уровня третьего этажа. И сквозь оставшиеся в ней пустые проёмы окон и огромную дыру в кирпичной кладке можно было без труда видеть всё до самой линии горизонта. Я в молчаливом недоумении взглянул на это и, охваченный нескрываемым ужасом повернулся обратно – за первым зданием я вдруг различил вдалеке длинные металлические полосы, тянувшиеся в обе стороны, до самого горизонта – похоже, обычные железнодорожные рельсы. Я обернулся назад, к подвалу, из которого только-что вышел – и увидел над ним то-же самое: те-же стены, едва поднимавшиеся до второго этажа, с многочисленными проломами, сквозь которые были видны внутренние балки и перекрытия – обгорелые, взорванные, и чудом уцелевшие, в щелях и трещинах. Посреди всей этой разрухи нелепо торчала лестница, верхний конец которой вёл прямиком в небо, взамен гипотетического третьего этажа.

И тут, совсем рядом, я заметил невысокую старинную башню из красного кирпича – это была старая пожарная вышка, стоящая на нашем железнодорожном вокзале, которую я хорошо помнил. Она сохранилась превосходно, и я, ориентируясь по ней, довольно легко распознал окружающие очертания. Удивительно, но в тот момент у меня не мелькнуло даже мысли, что это тоже могло быть случайностью или подстроено намеренно, чтобы обмануть меня. Кому и зачем это могло понадобиться?!

Нет, у меня не оставалось сомнений – я действительно был в своём родном городе, но только превращённом в руины. Но вот когда, кем и как? Пока приходилось верить этим троим… … как бы их назвать, утверждавшим, что наш город захвачен и разрушен фашистами. Но как? Как?! Как это могло произойти – невероятное, безумное, невозможное – как эти полчища средневековых хищников, безумных монстров, смогли добиться своего? Тягучее отчаяние охватило меня – я не знал ответов.

Я медленно развернулся, и зашел внутрь. Затем подошел к стене, выбрав место почище, и сел прямо на пыльный пол, зажмурив глаза. Я всё ещё не мог поверить, но не мог и сомневаться: это была ужасная, безнадёжная правда. Я опустил голову на колени, и закрыл её руками, но не мог закрыться от ужасной картины разрушенного города, снова и снова встающей перед глазами…

Я не помнил, сколько сидел так. Меня то накрывала тяжелая тоска, и хотелось чуть ли не выть от безысходности, то охватывало отчаяние, убивавшее все мысли, и слепой, горячей болью, отдававшееся во всем теле. Эта невыносимая тяжесть нежданной утраты всего, во что я верил, что знал, давила меня, и не было сил даже поднять голову или открыть глаза.

Я обреченно понимал, что это всё не было ложью, или сном – это была страшная, нестерпимая правда, которую я просто не мог выдержать. Того настоящего мира, который я знал с самого рождения, больше не было! Неожиданно до меня дошло и ещё одно – если всё так… значит… значит больше нет никого: нет моих друзей, нет родных, нет ни одного человека, которого бы я знал, и с которым бы меня что-то связывало. Даже мои родители… ещё не родились, и не родятся никогда. Никого из всех этих людей просто не существовало!