– Всё, что ни делается – всё к лучшему? – ухмыльнулся я. – Неплохо!

– И всё, что не делается – тоже, – добавил Громобой. – И это, даже, в первую очередь. Одним из важнейших принципов было объявлено ненасилие по отношению ко всем живым существам, невмешательство, и предоставление свободы выбора для всех, кто к этому стремился. С самого детства всех нас воспитывали на этих принципах. Мы отвергали жестокость, жадность, зависть, похоть – всё тёмное и низменное в человеке. Мы объявили это противоестественным. Мы утверждали, что человек, по своей природе, добр, бескорыстен и сострадателен.

За несколько десятилетий в нашем обществе преступность оказалась практически искоренена, и продолжает удерживаться на предельно низком уровне и до нынешнего времени. Начался невиданный подъем науки, позволивший навсегда избавиться даже от так называемых «неизлечимых» заболеваний, и проложить дорогу к освоению космоса…

Громобой замолчал на несколько мгновений, словно погружённый в раздумья.

– Стойкость и смирение были названы величайшими добродетелями, – снова заговорил он. – Вмешательство в жизнь других была объявлена попыткой препятствовать Божьей Воле и проявлением гордыни.

В это мгновение до меня дошло.

– Я где-то слышал фразочку, – заговорил я, – типа, «дети имеют право даже на собственную смерть».

Это был, вообще-то не вопрос, но Громобой кивнул:

– Да, – и, как мне показалось, виновато, опустил голову.

– Каждый имеет свободу выбора – поэтому вы не вмешались в нашу историю. А если мы исчезнем – исчезнет и всякая возможность выбора. Поэтому вы старались не дать нам полностью исчезнуть, – подытожил я.

– И даже старались помогать, – добавил Громобой. – Мы должны помогать каждому, кто попросит нас об этом, в меру наших сил и возможностей, если это не станет противоречить нашим принципам.

– А это… почему?

– Если была предоставлена возможность обратиться к нам – значит, так было угодно Всевышней Воле. А вот сможем ли мы действительно помочь – это уже зависит только от Бога.

– Молодцы. Всем помогаете, никого не трогаете, ни во что не вмешиваетесь. Блеск! Люди только почему-то погибают… – последнюю фразу я договорил медленно, и замолчал, вспоминая, что по этим диковинным представлениям это, оказывается, совсем не повод ужасаться… Да уж!

– Подожди, – вдруг осенило меня, – если я попрошу вас вмешаться в войну…

– Мы должны будем это сделать! – произнёс Громобой, и мрачная радость озарила его лицо.

– Пойдем завтракать! – вдруг предложил Громобой. – Ты уже, сколько дней не ел!

– Ага, – кивнул я. Наконец-то он сказал что-то дельное. А то баснями, сколько ни корми – не накормишь. Да ещё такими дурацкими.

Он, через бесконечный лабиринт коридоров и лестниц, привёл меня в очередную комнату, тоже круглую, светлую и чистую, большую часть которой занимал грандиозный круглый стол (рыцарей не хватает! М-да, очередная тупая шуточка. Не сдержался.), с гладкой поверхностью непонятного блеклого цвета, довольно красиво отражающая сиреневый цвет лампы, лучезарно блестевшей под потолком, и окружённый невысокими скамеечками, упершимися безбожно раскоряченными ножками в назеркаленный пол. Затем, оставив меня в окружении этой неликвидной мебели, Гром удалился в неизвестном направлении, но вскоре вернулся, таща в охапке две белые ложки из непонятного металла, два небольших, кругленьких, туго набитых и запечатанных пакета, и большую бутыль воды. Он вскрыл пакеты, к моему ужасу, спокойно залил в них воду, тщательно всё это перемешал, и протянул одни из них мне. Первым делом я стремительно завертел его в руках, осмотрел со всех сторон, и убедился, что, во-первых, это не бумага, а во-вторых, она не промокла. Это был какой-то, очень похожий на неё, тонкий, но прочный материал, напоминающий на ощупь и цветом пожелтевшие кленовые листья. Внутри оказалась густая, вязкая масса, внешне напоминавшая мокрую глину. Вкусом, как оказалось, тоже. Я, как раз, зачерпнул побольше, положил в рот, начал торопливо жевать…