Как уже говорилось, все внутреннее пространство пункта было завалено всяким хламом, среди которого обнаружилась и краска, стандартная белая для любого типа поверхностей. Ее и использовал беспокойный первый номер, чтобы отправить свое послание миру и человечеству. Только на третий раз обернувшись, Большой обратил внимание на надпись на стекле, которая представляла собой не что иное, как главный тезис Будайкина. Послание в зеркальном отражении человеку неподготовленному было сложно расшифровать, но шеф, понятное дело, к неподготовленным не относился. В этот самый момент Будайкин дублировал надпись чуть выше первой: уже разделавшись с фамилией, он напряженно, высунув в азарте язык чуть ли не наполовину, выводил начальную букву «н» второго и заключительного в высказывании слова. Остановить творческий процесс, а именно бросить так просто свое рабочее место, Большой не мог – был час пик и машины шли потоком, поэтому к приезду скорой все три окна КПП украшали своего рода «новогодние снежинки», трудно читаемые снаружи, но более чем понятные изнутри. К исходу часа «снежинки» украсили не только окна, но и пол, и стены, куда ни посмотри. Но и это еще было не все: когда врач скорой вошел в сопровождении Большого на КПП, П. не было уже и на потолке…

Врач – плотная русская женщина, мать двоих детей читала «снежинки» не долго. Она отработала с утра на пяти вызовах с одним, по-видимому, летальным исходом. Быстро уяснив суть предсказуемого и однообразного творчества Будайкина, она скривилась, потянула носом и, не уловив предполагаемых миазмов, осмотрелась. После чего вопросительно уставилась на Большого. Он молчал. Тогда врач поинтересовалась:

– И давно его нет?

– Здесь? Час.

– А вообще?

Сережа прикинул в уме.

– Часа три, но, может, и все пять.

– Долго. Так ведь можно и совсем человечка потерять. Что ж вы раньше не вызвали?

– Я здесь только час. Сразу и вызвал. А подчиненные, что с них взять? Меня ждали…

– Так… Что он употреблял?

– В том-то и дело, что ничего.

Врач еще раз осмотрелась. Будайкин, не обращая на присутствующих внимания, с трудом – потолок не стены – заканчивал букву «т».

– Вы уверены?

– Да. Давно его знаю. Да и напарник подтверждает.

– То есть вот просто так, без всего, раз – и «П. нет»?

– Еще и «не было».

Сережа обратил внимание врача на отдельные, более редкие надписи.

– Да, еще и «не было»… Ну, давайте снимать этого вашего Микеланджело…

– Кого?

Врач ухмыльнулась – читанный накануне в метро журнал с биографиями давал ей на это некоторое право.

– Книжки надо читать, молодой человек, не все ж по девкам лазить…

– Это правильно… – ответил с иронией в голосе Большой, но врач осадила его:

– Что правильно?

И направилась к Будайкину, снять которого со стола, к ее удивлению, не составило особого труда – он не сопротивлялся, как будто его миссия была уже выполнена. Большому не пришлось даже помогать. Врач сняла Будайкина со стола самостоятельно и уложила на освобожденный от хлама топчан. Молча и как-то механически проделав над Будайкиным обычные в таких случаях процедуры, врач отложила инструменты и спросила Большого:

– Как его?

– Владимир Семенович.

– Владимир Семенович, вы меня слышите?

– Разумеется, вы же рядом со мной сидите.

– И вас не удивляет, что я вас вот так осматриваю?

– Нет, это же со всяким может быть.

– Что именно?

– Ну, скорая там, врач. Все мы…

– Ну, да, да… смертны. Ну, а вот эти надписи ваши, они что означают?

– А вы, доктор, читать не умеете?

– Умею, как же…

– Ну, так что написано, то и означают…

– То есть его нет и не было?

– Да, нет и не было.

– И вам не кажется это странным?