На моем лице глаза отца соседствуют со скулами матери. Я не хочу их видеть. Я бы стерла их лица из памяти, даже если бы мне пришлось выскабливать их физически и тереть мозг наждачной бумагой. Но они смотрят на меня из зеркала даже после смерти. Они всегда будут со мной.

Все говорили моей матери, что она красивая, но её красота, разбавленная на моем лице отцовскими чертами, уже не вызывала такого восторга. Никто не говорил мне, что я уродлива, но у меня был отчим, который донёс до меня эту истину и крепко вбил её в голову. Я не смотрю в зеркало. Лишь время от времени убеждаюсь, что с моим лицом все в порядке, нет ли на нем пятен или остатков еды. Поэтому я никогда не крашусь. Я бы не смогла смотреть на это лицо больше двух минут. Страх, которому меня приучили с детства – сейчас меня накажут за эту «мерзкую рожу и тупой взгляд» – сразу же, как я натыкаюсь на себя глазами, поднимается из глубин и силой отбрасывает меня от зеркала.

Мне говорят, что я красивая. Говорят часто, много голосов. Но даже если бы они говорили все одновременно, они не смогли бы заглушить голос отчима, въевшийся в мозг. Он накладывается поверх реальности и звучит громче всех, потому что звучит в голове, а все остальные – там, далеко, снаружи.

Я зажмуриваю глаза и трясу головой, чтобы отбросить воспоминания. И так с каждым зеркалом, каждой витриной, каждым окном – все начинается сначала.

***

От матери мне остались деньги. Немного. Хватит на первоначальный взнос за ипотечный кредит. На вложение в какое-нибудь прибыльное дело. Деньги должны двигаться, все это говорят. Но если я потрачу их на свой дом или открою, как мечтала, лингвистическую школу, то моя мать, ее кости, силы, ее кровь лягут в фундамент моей жизни и останутся там навсегда. Самое лучшее, что можно сделать с ее деньгами как с последним ее подарком – развеять их по ветру. Как прах. Я бы хотела отпраздновать ее смерть. В конце концов, она была веселой женщиной. Ей бы пришлось по душе, что я стараюсь найти любой повод для праздника. Я делаю как она. Яблоко от яблони.

В тот же день я купила билеты до Парижа.

***

Всю свою жизнь я жила с отчимом в одном доме, но помню лишь его ноги. Я так и не осмелилась поднять взгляд выше колен. Его пальцы на ногах я помню во всех подробностях, но если бы меня спросили, какого цвета были его глаза, я не смогла бы ответить. Я знаю его лицо по фотографиям – вот он обнимает мою мать, вот он с друзьями, вот он смеется. Я не помню, как звучит его смех. Он – это только ноги. То в туфлях, то в носках, то в домашних тапочках, а выше них – ледяной туман. Ледяной туман, из которого время от времени вдруг показываются руки и колотят меня по голове. Они хватают меня за косы и поднимают над полом. Из тумана на меня сыпется град ударов, а я не смею пошевелиться и убежать – нет смысла, взрослый мужчина легко догонит ребенка. Все, что я могу – закрыться руками и ждать.

Когда человека бьют с раннего детства и никогда не извиняются, не просят прощения, не стыдятся и на следующий день ведут себя так, будто ничего не случилось, то ребенок невольно, как повторяющийся, вдалбливаемый урок, усваивает эти побои как одно из правил жизни, которых нельзя изменить. Наравне с солнцем, ветром, земным притяжением. Ему кажется, если взрослые ведут себя так по отношению к нему, значит, все это чем-то оправдано, чем-то, что он лишь по глупости не может понять. Оставалось только принять это. Я и не думала сопротивляться. Это просто не приходило мне в голову.

Кажется, что ударов было так много, что они, оставив тело в живых, все-таки забили до смерти какую-то часть меня. Ту, что чувствует боль. Я не могла сбежать от побоев, но я могла сбежать из своего тела. Я довольно быстро научилась абстрагироваться от происходящего и представлять, будто это происходит не со мной, будто это не моё тело. Оно – чужое, далекое, неживое. Это по нему колотили мужские кулаки, это оно страдало и принимало на себя удар, а я пряталась в далекие уголки своего разума, и той хитрой и уцелевшей части меня уже не было больно. Будто я смотрела на себя со стороны, откуда-то из угла комнаты, с потолка, с порога – откуда угодно, только не изнутри. Я сбегала надолго, побои иногда продолжались больше получаса, а потом нужно было сидеть неподвижно, сливаясь с мебелью и полом, чтобы не привлекать его внимание и не наткнуться на новый повод для наказания. Это случалось так часто, что в какой-то момент я просто забыла дорогу обратно. Связь между душой и плотью была потеряна, и я не помню, в какой момент эта часть меня погибла окончательно. Может, когда он ударил меня головой об угол стола или когда швырнул в стену. Само собой, он не хотел этого делать. Я его вынудила. Съела лишний кусок торта, кашляла слишком громко. Такие, как я, должны получать по заслугам.