Разведчик мигом скрылся.

Между тем австрийский офицер высокомерно спрашивал:

– Что вас требуется?

Он был белолицый, в чине капитана. Голубая шинель сидела на нем щеголевато.

– Мы вас не тронем, – сказал Калашников. Дипломат он был неважный. – Нейтралитет. Ясно?

– Затшем тогда… это? – офицер повел рукой, указывая на тачанки, подводы, что со всех сторон окружали эшелон. Капитан видел перед собой каких-то грязных, измученных крестьян, превратившихся в наглых бандитов. Даже эти переговоры казались ему нелепыми. Достаточно пугнуть – и они разбегутся.

– Отдайте нам по-хорошему паф-паф, – строже продолжал Александр, а Зиньковский для наглядности показал свой карабин. – Оставьте себе десять. Понял? Остальное нам. И патроны тоже.

– Да, да, – легко согласился австриец. – Момэнт!

Он зашагал к классному вагону, что находился у паровоза, вспрыгнул на подножку и скрылся. Посланцы возвратились к Махно.

– Они согласны, – доложил Калашников. В это время из штабного вагона выскочил, похоже, тот самый капитан в голубой шинели и побежал вдоль эшелона, что-то выкрикивая.

– Будут драться, – предположил Зиньковский.

Нестор угрюмо поглядел на него.

– Не веришь офицеру? – спросил, чтобы испытать.

– А я никому не доверяю, – отвечал Лев. – Тем более офицеру. Он как дуб: крепкий, но кормит одних свиней.

«Занозистый. Нужно будет его приблизить», – решил Махно. Из вагонов посыпались солдаты в синих тусклых шинелях, начали сгружать ящики, еще что-то.

– Приняли условия! – обрадовался Петр Лютый, подмигивая Левке. Но австрийцы попадали, а из открытых дверей вагонов застучали выстрелы.

– Не двигаться! – приказал Батько. – Бей отсюда!

Паровоз зашипел и, тяжело отдуваясь, толкнул вагоны. Они покатились в сторону Александровска. Раз за разом где-то там грохнули взрывы. Это Чубенко подорвал пути. Эшелоны остановились, постояли и попытались взять теперь на Новогупаловку. Но оттуда уже летели им навстречу два локомотива. Видя такое, австрийцы без паники выпрыгивали из вагонов, залегали у полотна и стреляли. Повстанцы не рисковали, а, находясь в отдалении, наблюдали, как паровозы врезались в составы, и страшный грохот потряс окрестности. Последние вагоны сорвались с рельсов и перевернулись. «А-а-а!» – доносились крики покалеченных. Только теперь повстанцы устремились к железной дороге.

Потрясенные австрийцы некоторое время не могли прийти в себя. Это была испытанная боевая часть, семь месяцев отдыхавшая в тихих южных степях, накопившая всякого добра и уезжавшая, наконец, домой. Но сейчас ей приходилось туго. Махновцы наседали со всех сторон. Оставшимся в живых солдатам и офицерам потребовалась вся их выучка, чтобы вырваться из окружения.

– Уйдут же, Батько! – шумел разгоряченный боем Иван Вакула.

– На хрена они нам? – остудил его Нестор. – Были б умнее, мирно б уехали. Что там в вагонах?

– Колбасы, мука, сахар, кожа хромовая – навалом! – доложил Лев Зиньковский, оказавшийся опять рядом.

– Оружия много?

– Счас посчитаем.

Нашли три неразбитых пулемета и сотню винтовок.

– Столько шума, и один пшик, – разочарованно сказал Махно. – Алексей! – позвал он Марченко. – Ты уже был в Новогупаловке. Скачи снова с хлопцами. Пусть железнодорожники, что нам помогали, и все желающие забирают награбленное у народа. Зови сюда!

Между тем повстанцы деловито, а кто и с азартом, с радостью загружали подводы, тачанки. Пахло кровью, вареньем и подсолнечным маслом. Нестор молча наблюдал. Вспомнились загадочные слова Павла Ермократьева: «Воля хорошо, Батько, но немножко, елки-палки, и доли нужно добавить». Мужики только что рисковали своей шкурой, и не дать им кусок хрома на сапоги или мешок сахара привезти в хату – разве мыслимо? Это же толика той Правды, о которой они мечтали, когда еще вшей кормили на фронте. «Верно, верно. Да как бы эта жадная «доля» не задавила волю! – размышлял с тревогой Махно. – Сильна ж она, подлая, ох сильна!»