В начале января большевики из пулеметов расстреляли демонстрацию рабочих в Петрограде. Были убитые, раненые. Это событие опять свалило в постель поправлявшегося Ларина.

– Как он мог? Этот подлец Подвойский! Он же в духовной семинарии учился! – клял он организатора этого расстрела. Нина Васильевна прикрывала ему рот ладошкой и умоляла не пугать детей.

И только в середине февраля что-то произошло. Капитан пришел домой изменившимся, вернувшим свою былую форму: плечи расправлены, голова уверенно поднята, а глаза светились тайной и надеждой. Как будто он обрел цель и вернул смысл существования. Вызвав Николая, он устроился с ним в уголке кухни и под пение вечерней метели долго ему что-то говорил. Васадзе слушал капитана, все больше поражаясь услышанному. Уже больше двух месяцев он, привыкший к ежедневным тренировкам и занятиям, ничем не был обременен. И это угнетало его. Не мог двадцатилетний юноша сидеть на месте, прятаться и чего-то бояться. Накопившаяся энергия, многими годами натренированное тело требовали действий. То, что предлагал капитан Ларин, в корне должно было изменить его жизнь, и не только само существование, но и все устоявшиеся принципы и убеждения. С двенадцати лет его готовили к профессиональной воинской службе. Подобно его отцу, полковнику Васадзе, он должен был посвятить свою жизнь армии. Понятия чести, долга и дисциплины закладывали ему сначала в кадетском корпусе, а затем в училище. Капитан же предлагал нечто невообразимое, никак не совместимое с его юношеским максимализмом.

– Я не предлагаю тебе становиться убийцей или грабителем,– говорил вполголоса Ларин.– Есть люди, которые думают о своей родине, которым не нравится этот порядок, построенный на крови наших соотечественников, который попрал не только наши права, но и нашу честь, традиции, веру. Если инфекцию не уничтожить сейчас, пока она только набирает силу, то она уничтожит нас всех. Для этого нужны деньги, оружие и верные люди. У нас есть сведения, где взять деньги, но не хватает оружия. Знаем, где оружие, но не хватает людей, умеющих обращаться с ним.

Видя сомнение в глазах юнкера, Ларин откинулся назад, прислонился к стене, сказал почти ласково:

– Ты пойми, Николай: все изменилось. Сами понятия справедливости и мироустройства. То, что раньше было хорошо, сейчас оказывается плохо. То, что мы считали правдой, сейчас объявляют ложью. Большевики кровавым плугом пройдутся по нашей стране, они сожгут хлеба и вырастят полынь. Если мы согнемся, если покоримся, то больше никогда не сможем спокойно жить со своей совестью. Это все равно что простить человеку, который обесчестил твою мать. Ты бы простил?

– Но, господин капитан, вы предлагаете самый настоящий вооруженный налет! Одно дело война, ну, даже баррикады, враг перед тобой, это честно, а здесь надо подкрасться, убить, украсть.– Васадзе никак не ожидал от своего командира такого предложения.

– А это и есть война. У нас есть враг, цель, и нам есть что защищать. А насчет грабежа и всего остального – воспринимай это как военную операцию. Вылазка в тыл врага по всем правилам, как вас учили. И имей ввиду: цель у нас не украсть— домой принести. Мы не уголовники. Мы боремся со злом. С красным злом. Пора, юнкер, выполнить долг перед родиной.

Ларин встал. Положил руку на плечо Васадзе.

– Ты подумай. Не долго. И не называй меня «господин капитан», я тебе больше не командир. Если бы не ты, я бы здесь не стоял. Называй меня Алексей Петрович.

Николай думал до утра. Вернее, до тех пор, пока не оказался в теплых объятиях Надежды. Утром же, плохо выспавшись, встретившись на кухне с Алексеем Петровичем, дал согласие.