Но ведь если я спрошу, могу ли принять душ, Прокопьев не разрешит? Мне ведь даже позвонить никому толком не дали. И я теперь, получается, в таком виде буду до самого изолятора? И поеду туда в вечернем платье? Я мало знаю о том, какие там порядки, но в то, что едва приеду, мне дадут привести себя в подобающий вид, как-то не верится.

Коротко и решительно выдохнув, захлопываю дверь душевой. С треском изо всех сил поворачиваю защёлку. Кажется, это первый раз, когда я под давлением обстоятельств решаюсь нарушить правила.

– Валерия Игоревна, откройте дверь. Любое ваше действие сейчас может быть расценено, как уничтожение улик или попытка побега! – сурово заявляет Прокопьев, но за меня вступается кто-то из следственной группы. Голос очень похож на голос Алекса, но, возможно, я обманываю себя и романтизирую того, кого не следует:

– Игорь Владимирович, оставьте девушку в покое. Душ всё равно уже осмотрели, и улик там нет, а через сливное отверстие она вряд ли куда-то сбежит.

Кем бы ни был внезапный спаситель, я ему благодарна. Прокопьев с ворчанием отступает от двери и тут же отвлекается на чей-то оклик. Кажется, они снова что-то изымают и опечатывают. Не важно. Абстрагируюсь, понимая, что не могу сейчас ни на что повлиять, кроме неожиданной возможности принять душ, который вскоре станет для меня непозволительной роскошью.

Скидываю платье и бельё. Встаю под струи воды, не дожидаясь, пока она согреется. Кожа покрывается колючими мурашками, зато я окончательно просыпаюсь и трезвею. Несмотря на то что перед смертью не надышишься, лью на себя сразу столько геля для душа, будто планирую отмыться на год вперёд. Мою голову душистым шампунем. Тру тело губкой, а лицо – специальной пенкой. Бумажный браслет размокает и опадает к ногам ярко-оранжевой полоской. Вытираюсь мягким полотенцем, пытаясь впитать в себя ощущение чистоты, тепла и комфорта, как будто его можно законсервировать, словно малиновое варенье на зиму. Аккуратно расчёсываю влажные волосы. Укутываюсь в махровый халат.

За время моего недолгого отсутствия ничего не изменилось. Квартира всё ещё – проходной двор. Даже не верится, что когда-то здесь было уютно, тихо и чисто. Сейчас снуют туда-сюда следователи, оперативники, понятые, эксперты и просто какие-то незнакомые люди, а Прокопьев руководит ими, как дирижёр оркестром. С уходом ночи в окна льётся тёплый утренний свет. С улицы приятно пахнет началом осени. Останавливаюсь на входе в ванную, поплотнее запахнув ворот халата, и ощущаю себя чужой в собственном доме.

Когда входная дверь в очередной раз открывается, а на пороге появляется юркий старичок в потрёпанном костюме, я почти не обращаю на него внимания. Зато его появление отчего-то радует Прокопьева:

– Пётр Степа-а-анович, рад вас видеть! – Он приветствует вошедшего крепким рукопожатием, словно тот – его давний друг. И торжественно объявляет уже для меня: – Валерия Игоревна, это Пётр Степанович Мищенко – ваш адвокат!

И если до этой минуты у меня ещё оставались какие-то чаяния на то, что с прибытием адвоката что-то изменится, в этот момент они исчезают полностью.

– Задержание уже оформили? – любопытствует старичок у Прокопьева, усаживаясь на диван, на котором за сегодняшнее утро сидели уже человек двадцать. Со мной он даже здороваться не счёл нужным, посчитав, очевидно, что тот, кто платит, тот и музыку заказывает.

– Обижаете, без вас не стали бы, – непривычно добродушно отзывается следователь по особо важным делам. – Сейчас наша подозреваемая заявление о вашем допуске напишет, и начнём.

Интуитивно ощущая, как вся моя жизнь неуправляемым камнепадом катится в тартарары, я всё же предпринимаю попытку её остановить: