В этом смысле полемические аргументы Дмитрия Калугина[86], по-своему развивающего тезисы Виктора Живова, Бориса Успенского и Ренаты Лахманн[87] об «антириторическом» характере домодерной русской культуры, связанном в частности с определенной линией православной религиозной традиции, ставят фундаментальный вопрос о культурных ресурсах для современных институтов публичности в России. Безусловное присутствие антириторической линии в русской культуре мы считаем важным не воспринимать «буквально» как общий диагноз, предопределяющий будущее и исчерпывающе характеризующий прошлое. Антириторические тропы, интерпретируемые Калугиным, отражают укорененность нормативных установок против дебатов и полемики, но одновременно сами свидетельствуют сразу о двух вещах: а) о распространенности практик дискуссий, автономных от тех, кто их столь настойчиво и часто критикует, и б) о вполне риторическом желании авторитетного автора (не)добрым словом, скорее чем запретом и наказанием, убедить читателя. Однако в любом случае ситуация значительно меняется с конца XVIII века, что следует и из цитируемых выше работ коллег, и из материалов нашего сборника.

В отечественной истории с начала XIX века мы можем выделить четыре разных фазы или скорее накладывающихся друг на друга состояния официальной публичной сферы и отдельных субальтерных пространств публичности. Для нас важно, что почти в каждый период сосуществует несколько на первый взгляд взаимоисключающих логик публичности. Поэтому речь, безусловно, идет о грубой и предварительной схеме, целью которой является поставить вопрос о разнообразии и нелинейной эволюции режимов публичности в русской истории, отойдя от представлений о монологизме или репрессивности как основной исторической доминанте:

1) Режим «Бурные дискуссии». Соответствует фазам расширения поля обсуждений общественно важных вопросов и вовлечения в публичные дебаты новых групп и акторов (например, 1905–1917, 1985–1989 годы).

2) Режим «Пропаганда и ограничения». Фазы ограничения публичных дебатов, активизации централизованной пропаганды, введения элементов цензуры и репрессий против критиков существующих институтов (1830‐е – 1855, 1930‐е, 2010‐е годы).

3) «Режим публичной немоты». Фазы снижения общественной значимости публичных дебатов, переход от полемики к монологам, глухота к чужой речи – при наличии анклавов свободы высказывания (например, 1975–1985, 2000‐е годы).

4) «Режим закипания». Фазы, сочетающие вынужденную либерализацию «сверху», активные публичные дискуссии и массовое недовольство или даже террор «снизу» (например, 1860–1881, 1905–1917, 1989–1993 годы).

В заключительной части сборника представлено несколько актуальных сюжетов, посвященных эволюции режимов публичности последних десяти лет. Каждое из исследований показывает как серьезные ограничения публичной сферы, так и реально действующие эффекты и стратегии публичности: спонтанное появление новых мемориальных форм выражения коллективного низового протеста, формирование альтернативной профессиональной журналистики, которая оказывается востребована аудиторией и взаимно укрепляется во взаимодействии с низовыми общественными движениями, и, наконец, неохотное, но прогрессивное освоение жанра публичных дебатов в официальных массмедиа и в социальных сетях.

Убийство известного политика Бориса Немцова в центре Москвы на Большом Москворецком мосту спровоцировало сильную общественную реакцию и неожиданно привело к появлению стихийного мемориала на месте гибели благодаря усилиям тысяч людей (см. статью