Оказавшись «избранным» вторично за непродолжительный срок, Черненко «перестал волноваться» – и захрипел уже рабочим голосом.

– Ну, а теперь я хотел бы перейти к вопросу отправления печальных обязанностей, связанных с достойными проводами нашего дорогого Юрия Владимировича Андропова.

«Дорогим» Юрий Владимирович для Константина Устиновича никогда не был, но в контексте с прилагательным «нашего» это «лёгкое несоответствие истине», как говорят в народе, «пошло с пивом». Да и таков, уж, русский народ – даже в Политбюро, что на похоронах о покойнике у нас – никаких «aut nihil»: только «bene». Это потом, выдержав норматив приличия, уже можно прибегать даже ко второй части выражения «либо ничего, либо ничего хорошего!». Так у нас, чаще всего, и делается – согласно традициям русского народа, частью которых и частью которого является и партия с её партийной этикой.

– Я понимаю, что нехорошо «хоронить» ещё живого человека, но мы должны подготовиться, чтобы известие не застало нас врасплох. Суеты не терпит не только «служенье муз», но и служение делу партии.

Оговорка была сочтена приемлемой – и все согласно закивали головами. Как следствие, подготовка к достойным проводам ещё живого человека никого из присутствующих не покоробила.

– Комиссию по организации похорон – согласно неписанным партийным традициям – возглавляет у нас «второй секретарь» как будущий Генеральный. Возражений нет?

– Нет! – за всех покосился на часы Гришин: дело сделано – «пора и по домам».

– Принимаю на себя эту печальную обязанность, – «возложил первый крест» Черненко. – Все остальные вопросы, в том числе, и состав комиссии, решим в рабочем порядке. Всем спасибо. Ну, а я, с Вашего позволения – к Юрию Владимировичу.

Позволения Константину Устиновичу, разумеется, не требовалось, но он должен был отметить «вступление в должность» соблюдением ритуала: отправиться «за благословением» к отходящему вождю. На «благословение» рассчитывать не приходилось – из-за постоянных «сумерек» в сознании Юрия Владимировича – но положение обязывало.

Черненко появился в больнице около пяти часов вечера. Чазов не стал препятствовать внеурочному посещению не только потому, что «нарушитель режима» являлся «вторым секретарём» ЦК, но и потому, что здоровью пациента это посещение уже не могло принести вреда. В том числе – и «политическому здоровью». В решении академика присутствовал и элемент предвидения: несмотря на все разговоры о «скором восшествии» Горбачёва, опытный царедворец, Евгений Иванович не исключал ни одной альтернативы. Поэтому, на всякий случай, он благоволил всем соискателям сразу. Черненко, разумеется, «был в списке».

Перед Константином Устиновичем предусмотрительно распахнули двери палаты Юрия Владимировича. Но «предбудущий» Генсек в палату входить не стал: проник в неё одной головой, даже не переступая порога. Андропов, по традиции последних дней, «отсутствовал»: «ещё и не на небе, но уже и не на земле». Одного взгляда Черненко – «родственной душе», по аналогии с героями рассказа О. Генри – хватило для того, чтобы похвалить себя за предусмотрительность: назначение председателя комиссии по организации похорон опережало «статус покойника» вряд ли больше, чем на несколько часов.

В следующий миг лицо Константина Устиновича искривилось от жалости – и не только к Юрию Владимировичу, но и к самому себе: он вдруг представил, что и сам – вот так же… По причине избытка чувств Константин Устинович даже прослезился. Это произвело благоприятное впечатление на окружающих: «хоть и соискатель – а всё же человек!». До причин слезотечения – как и до самого Черненко – докапываться, разумеется, никто не стал.