Сегодня его сознание откликнулось светлой стороной на моё предложение совершить прогулку в парк, и вот мы оба наслаждаемся красотой неповторимого дня осени с его волнующими звуками и красками.

Мы сидим под ветвистым деревом, мимо проходящие люди, работники и обитатели нашего городка для психически больных пациентов, знают мужчину и проявляют к нему особого рода внимание: жмут руку, похлопывают по плечу в знак приветствия, одалживают сигарету, напоминают свои имена, фамилии…

Ничего необычного во всём этом, вроде, и нет, не считая того, что вечером пациент может предстать совсем в другом свете, когда уже недостаточно будет внимания одной медсестры-сиделки. Тогда будет разбиваться о пол и стены посуда, раздаваться жуткие вопли с отгороженной части столовой, где он обычно наедине с собой совершает обряд питания и общения с внутренними голосами, заполняющими его с лихвой…

Не хочу пугать читателя подробными зарисовками поведения этого обитателя, хочу просто отметить, что в течение сорока лет происходит деградация этого в прошлом скромного чувствительного юноши…

Ещё в юные годы психиатрами был выдвинут диагноз: шизофрения.

Что собственно произошло в течение этих немало-немного сорока с лишним лет? Почему из этого спокойного душевнобольного получился монстр, который при каждом удобном случае выкручивает руки медперсоналу, плюёт в лицо людям, обслуживающим его, употребляет непотребную лексику, в невменяемом состоянии крушит всё, что попадается ему на пути?

Не впервые за последнее десятилетие задумываюсь над этими вопросами. Сегодня, после откровенного разговора с пациентом, я вдруг непроизвольно осознала страшную трагедию, произошедшую с этим человеком, глубоко любящим своих родителей, в конечном итоге поплатившимся за это своей жизнью.

Я вглядываюсь в его болезненно-прищуренные глаза и думаю: «А кто же виноват, что тебя не вылечили, а покалечили, что ты жизни—то и не познал, горемычный?»

Он открыто поделился со мной сокровенным. В молодости ему нравилась девушка по имени Барбара. Он боялся дохнуть на неё, дотронуться, боялся словом сделать больно. Он жила в соседнем селе, в двенадцати километрах… Ему ничто не стоило каждый день добираться туда пешком, лишь бы увидеть её, услышать смех, окунуться в голубые глаза.

Потом умер отец, и его увезли из тех мест. Он больше не видел девочку, девушку… Мужчина смотрел на меня, прищурив свои уже посеревшие голубые глаза, и мне почудились слезы в них, страдание, боль души.

Может, мне это только показалось, но моя душа словно перевернулась в этот миг. Мы договорились после обеда пойти в кафетерий, выпить там по чашечке кофе и продолжить разговор на свободе.

Могу сразу сказать, что желаемое не сбылось. После обеда пациент был уже совсем другим: не осталось и следа от движения его души. Светлая сторона сущности пропала, растворилась, исчезла, до неё невозможно было достучаться. Он просто не понимал, чего от него добивается это существо в белом одеянии: он кривлялся, кричал в лицо что-то несвязное, одним словом, бесновался.

Светлую сторону этого мужчины, который в душе остался юношей, удалось почувствовать мне сегодня за маской тёмного, страшного, буйного, бушующего внутреннего огня, пожирающего его душу изнутри в течение многих лет. Тайну его необъяснимой агрессии, гнева и бешенства, когда ему всё нипочём, и разгульная душа извергается наружу, и её невозможно ничем остановить, как невоможно остановить движение реки во время полноводья, или дождя во время ливня, или огня во время пожара, разгадать мне, наверное, уже не по силам, хотя я и на пороге её понимания…