Она подняла голову. – Я полюбила тебя, – сказала она. – Опять. Но по-другому. Во многом из-за детей. У тебя получились замечательные дети.
– Да, – сказал он. – Да. Неплохие. Я даже ими доволен.
– Вот видишь, – согласилась она. – А потом, как ты знаешь, мы жили не в самую лёгкую из эпох. И с годами я обнаружила, что ты вёл себя до удивления прилично и никого не предал. Нигде и ни в чём. Я понимала, что ты таким образом замаливаешь свой грех, но ведь какая разница? И тебя так любили все окружающие, может, я от них в конце концов и заразилась.
– Ну, неважно, – они уже стояли у стеклянной двери палаты. – Я постараюсь зайти на неделе.
– Хорошо, – она устало улыбнулась. – До свидания.
– До свидания, – и он сначала двинулся к выходу, а потом спохватился и застучал тростью в направлении кабинета заведующего отделением. «Ничего не пожалею, – вспомнились ему собственные слова. Делайте, что угодно, доктор, всё, на что только способна современная медицина», – и вежливо кивающий врач, слишком часто, к сожалению, слышащий подобные речи.
«Господи, – вдруг подумалось ему, – знала бы она! Знала бы она. Я же не люблю её уже столько лет, я бы мог с ней ещё когда развестись одной левой, и жить много легче и лучше, а уж точно свободней, без этих дурацких условностей, и дети бы вовсе не возражали, даже теперь или тем более теперь… И всё потому, что тогда, на перроне, добровольно уходивший в небытие человек попросил меня дать единственную в моей жизни клятву. Боже мой, он так хотел, чтобы она была счастлива! Или боялся, что когда-нибудь просто убьет её? Но по большому счёту, – он постучал в дверь кабинета, – по большому счёту, я не жалею о том, что я ему всё это пообещал. И никогда не жалел – ни секунды».
Иногда Костя глядел на старую фотографию деда и бабки, их многочисленных братьев и сестёр и ещё вполне крепких, сидевших в центре хозяев дома: главу клана в строгой паре и его супругу в сером закрытом платье и с какой-то диадемой в волосах – своих собственных, так сказать, праотца и праматерь. Фотография была чёрнобелая, но очень чёткая и ясная. Выглядели предки на ней неприлично молодо, как-то даже по-детски. Большинства запечатлённых на снимке людей уже не было в живых, поэтому Костя вглядывался в их лица с особенным тщанием. Но ничего необычного разглядеть не смог. «А интересно, – подумалось ему один раз, – какая у них была жизнь? И показались бы им мои проблемы заслуживающими внимания? И были ли у них такие проблемы?»
На этом заканчивается первая стопка текстов или рассказ о первом приближении к любви.
1983, 1991, 1994–1998
Интермедия
А любовь – что любовь? – вдруг подумалось на одном из тихих перекрёстков города, всё равно какого. Это странное слово, которого нет. Игра мыслей и неуловимое прошедшее. Навсегда, безвозвратно. Что-то несбыточное, не-настающее. Ничто? Нет, никогда, нет, ни за что. Есть, было, может быть, будет. Она здесь, рядом – на лестничной клетке, в соседнем подъезде, за углом, в парке, над рекой, в другом городе, который с грустной старческой улыбкой смотрит на тебя, как смотрят сотни других, наоборот, юных, под стать тебе и столь же рьяно хватающих пальцами воздух. И… и?
И она взмывает над землёй, взлетает выше каминных труб, антенн и телевизионных башен, но вдруг пикирует и оказывается совсем рядом, на уровне второго этажа, напротив лепных карнизов, балконных решёток и цветных окон раскрашенной истории, только нет, пальцы не задевают её, сколько ни прыгай, мимо, мимо летит она, парит, планирует вместе со взмывшими памятниками разным, но одинаково свободным людям, и внезапно исчезают пальцы и цепи. Всё отброшено, всё ничто перед любовью, и продолжается полёт, безостановочный, ибо наши реки не могут закрутить воздух в каменный штопор смерча или стеклянную спираль застывшей росы, реки остаются на земле, хоть я и видел, кажется, наяву позеленевшие от беспрерывной жизни шпили, стройные и стойкие, небодержащие, над рекою. Или морем. И над рекой или морем или рекой и морем снова начинается ветер.