Позже отец вспоминал, что на так называемом суде тройки ему даже не дали возможности защититься и объяснить, что во время Октябрьской революции 1917 года он был четырнадцатиёлетним подростком. А семья, в которой все занимались землепашеством, была далека от политики. Вырастить хлеб, убрать урожай, ухаживать за скотиной – таковы были главные заботы. Каждый из членов семьи четко знал свою роль: одни пахали, сеяли, убирали, другие занимались извозом.

В зрелые годы, работая в Москве, я добился в КГБ разрешения на ознакомление с делом отца.

«Сын кулака»?

Как известно, у кулаков отбирали нажитое. Но эта горькая участь миновала семью родителей отца. Даже раскулаченных родственников в ней не было.

Клевета?! Но ведь у бумаги из сельсовета есть подпись, и ей верили без проверок и подтверждения.

Вчитываюсь внимательно, пытаясь найти хоть какое-то упоминание о той антисоветской структуре, состоя в которой отец вел агитацию. Несколько раз перелопачиваю вдоль и поперек пожелтевшие страницы дела, но так ничего и не нахожу. Оказывается, кто-то якобы свидетельствовал, что отец однажды при осмотре вагонов поезда, сделавшего остановку на станции, встретившись с пассажиром, в ответ на его вопрос: «Как живешь, отец?» – стал сетовать на жизнь.

Вот и все об агитации в деле. Хотя отец такого случая не вспомнил.

Листаю дальше… На одной из страниц есть запись: «Жена прятала священника в подполье от преследования богоборцев». А вот об этом как-то раз мама рассказывала.

Когда я однажды поведал владыке Александру – архиепископу Костромскому и Галичскому об этом факте и обо всех мытарствах нашей семьи и мамы, он растроганно сказал: «Твоя мать свершила подвиг во имя церкви. Мы внесем ее имя в список для постоянного поминания в храме».

Осужденный без каких-либо доказательств, отец был направлен в исправительный трудовой лагерь в г. Комсомольске-на-Амуре. Пробыл он там недолго и уже в 1939 году был возвращен в тюрьму города Мичуринска для пересмотра дела в связи с письмом мамы Верховному Прокурору СССР. И опять затеплилась надежда, опять потянулась бесконечная череда наших поездок в тюрьму, передач без разрешения свиданий. Так продолжалось до начала войны. И хотя следователь сообщил, что новым расследованием не подтвердились обвинения, выдвинутые против отца, тройка НКВД, основываясь на прежних показаниях, оставила приговор без изменения, даже не удосужившись заглянуть в новые материалы дела. Это был еще один удар по нашим надеждам на его возвращение.

Папу направляли в исправительный трудовой лагерь теперь в Свердловскую область. Мы собрали кое-какие теплые вещи, и мама должна была успеть до этапа съездить в Мичуринск, чтобы их передать.

События того вечера накануне маминой поездки и ее воспоминания об этом страшном путешествии врезались в память до мельчайших подробностей и оставили неизгладимый ужасающий след.

Всю ночь мы не спали от зарева и грохота, глядя на отблески багровых взрывов. Это фашисты безжалостно бомбили узловую станцию Кочетовка в 20 километрах от нас. Все в страхе и панике ждали налета на наш железнодорожный узел. Но на сей раз Бог миловал.

Позже мама вспоминала, как их поезд едва тащился по единственному наспех уложенному пути. Вокруг еще горела земля и разбитые остовы вагонов, дымилось зерно у искореженного элеватора, валялись обгоревшие тела людей, трупы лошадей, вздыбленные рельсы. Пахло гарью, и в воздухе стоял смрад, удушливый нестерпимый отвратительный смрад, разрывающий все внутри.

«Невозможно передать словами весь ужас, охвативший меня, – продолжала мама и с горечью вопрошала: «Зачем же нашего отца, такого нужного человека, защитника Родины усылают Бог весть в какую даль? Он служил в Красной армии, имел поощрения за добросовестную и умелую службу. Как бы он сейчас пригодился, находясь среди тех, кто должен бить фашистских гадов!»