Несмотря на скорость, с которой была проведена операция, Лукач должен был успеть нюхнуть собственную кровь, а Франц отчетливо слышал, как скрипят ткани, через которые прорывалось лезвие. Создавалось впечатление, будто эти звуки доносятся во внутреннее ухо из собственной шеи (как слышишь временами собственный голос, когда кричишь под водопадом).


8. Убийство Лукача так поразило Франца, что потом ему не раз казалось, будто это Лукач смотрит на него глазами своих детей, будто жесты Лукача, позы и мимика иногда всплывают из-под шерсти песьих внуков и правнуков. Как будто Лукач оказался бессмертным.

Франц просто мало прожил, чтобы увидеть, что это не вполне так. Зато Себастьян имел возможность многократно убедиться, как можно входить в одну и ту же реку, живя и с женой, и с дочерью, и с внучкой.

Не усмотрел Себастьян ничего удивительного и в том, что сам Франц умер, как Лукач (пожалуй, лишь крови он не учуял, но звуки растерзанных тканей действительно слышал внутри), хотя убивали его не так старательно.


9. Точно так же никаких аллюзий не появилось у Себастьяна, когда лет через двадцать после смерти Франца на него прямо на середине моста через Тису набросился вышколенный военный пес. Себастьян лишь немного присел, чтобы удержать ускоренную тяжесть, и подставил летящей пасти упрятанный в тулуп локоть. Пасть сомкнулась на левой руке крепче, чем клещи, а Себастьян вынул правой большую бритву из кармана кожуха и одним усилием отрезал собачью голову так, что она осталась вцепившейся в локоть, а тело свалилось на доски моста.


10. С такой расширенной физиологией Франциску не могло быть хорошо где угодно. Для него более всего подходило такое место, в которое – как в случае плаценты и эмбриона – его физиологии было бы максимально комфортно прорастать.

Бэда верно писал Анне – такая ботаническая география. Франц нашел место, которое делало путешествия необязательными.

Перед премьерой одного из своих фильмов в синематографе Yuniperus он даже сказал публике со всей Европы: живу, как трава или можжевельник, так, чтобы не быть больше нигде после того, как семя ожило; дожидаясь мира, который станет мною; чтобы увидеть его не просто снизу вверх, а спроецированным на небо, то бишь увеличенным и достаточно искаженным, чтобы быть интересным; в конце концов, мое место всегда оказываться в центре европейской истории, потому что в этих краях история в разных формах сама является на наши подворья.


11. В Яливце, а точнее в месте, где еще не было Яливца, Франц начал жить по-настоящему. Даже несколько стесняясь своего ежеминутного счастья.


12. В тот день, когда они с профессором остановились между Петросом и Шешулом, Франц думал, что путешествует небесными островами. Лишь несколько самых высоких вершин выглядывали над облаками. Закатное солнце светило только им. Красная верхняя сторона облаков разливалась заливами, лагунами, протоками, поймами, дельтами и лиманами. О том, что в глубине, не было и речи.

На мягком склоне Франц нашел ягоды. Из-за нехватки летнего времени в этой высокогорной тундре они поспели одновременно – земляника, черника, малина, ежевика и смородина. Франц перестал принадлежать себе, включился в какие-то космические движения, потому что не мог остановиться, съел столько ягод, что должен был лечь, и только тогда почувствовал, что опускается на дно небывалого лона, не удержался и излился.

Чуть выше была еще весна и цвели пушистые первоцветы.

Еще выше медленно таял снег.

Франц помчался вниз и забежал между буками, среди которых царила осень. Во время этого бега сквозь год он излился во второй раз. Профессор тем временем поставил палатку. Они съели по несколько гуцульских сырных лошадок и сварили чай из листьев всевозможных ягод. Тогда началась ночь. В лунном свете все выглядело заснеженным, румынские горы казались далекой полоской берега, а землю стремительно покидало тепло, наполненное запахом вермута.