Анне очень нравилось то, что писал Бэда на обертках, которые еще пахли различными фруктовыми чаями.

1. Франциск считал себя человеком поверхностным. Любил поверхности. Чувствовал себя на них уверенно. Не знал, есть ли смысл залезать глубже, чем видит глаз. Хотя всегда прислушивался к тому, что говорили другие. И принюхивался к струям, что вырывались из пор. Смотрел на каждое движение, но, наблюдая за кем-то, не пытался представить – кто что думает. Не мог проанализировать сущность, поскольку переполненность внешних деталей давала достаточно ответов. Он не раз замечал, что вполне удовлетворяется теми объяснениями различных явлений, которые удается увидеть, не требуя доступа к знанию о глубинных связях между вещами. Чаще всего он пользовался простейшей фигурой мышления – аналогией. Преимущественно думал о том, что на что похоже. Точнее – что напоминает что. Здесь он перемешивал формы со вкусами, звуки с запахами, черты с прикосновениями, ощущения внутренних органов с теплом и холодом.

2. Но один философский вопрос интересовал его по-настоящему.

Франц размышлял о редукции. Он взвешивал, как огромная человеческая жизнь, бесконечность наполненных бесконечностью секунд постепенно может редуцироваться до нескольких слов, которыми, например, сказано все об этом человеке в энциклопедии (из всех книг Франц признавал только энциклопедический словарь Ларусса, и его библиотека состояла из полутора десятков доступных ларуссовских переизданий).

Одним из его развлечений было постоянное придумывание статей из нескольких слов или предложений в стиле Ларусса – обо всех, кого он знал или встречал. Статьи о себе он даже записывал. За годы их набралось несколько сотен. И хотя каждая содержала что-то, что отличало ее от других, все же его – пусть еще не законченная жизнь – вмещалась в несколько десятков хорошо упорядоченных слов. Это захватывало Франца и, не переставая удивлять, давало надежду на то, что жить так, как живет он, – вполне хорошо.

3. Еще одним доказательством его личной поверхностности было то, что Франциск ничего не знал про свой род. Даже об отце и матери знал только то, что видел в детстве. Они почему-то ни разу не говорили с ним о прошлом, а он ни разу не додумался хоть о чем-то их расспросить. Сызмальства лишь только рисовал в одиночестве все, на что смотрел. Родители умерли без него, у него тогда уже был свой учитель в другом городе. В конце концов как-то Франциск понял, что ни разу, даже в первые годы жизни, не рисовал ни маму, ни папу. Их редукция была почти абсолютной.

Пожалуй, именно страх продления такой пустоты заставил его рассказывать дочери как можно больше всякого о себе. Даже строение мира он пытался преподать ей так, чтобы Анна всегда помнила, что о том или другом ей впервые рассказал папа.

Хотя о ее маме – его Анне – он знал лишь то, что пережил вместе с ней, – чуть больше, чем два года. Но этого было достаточно, чтобы девочка знала о маме все, что положено.

А за всю свою жизнь – кроме последних нескольких месяцев – Анна ни дня не прожила без отца. Даже после того, как стала женой Себастьяна.

4. В сентябре 1914 года она добровольно ушла в армию и после нескольких недель подготовки попала на фронт в Восточной Галиции. Себастьян с Франциском остались одни в доме неподалеку от главной улицы Яливца. С фронта не приходило никаких вестей. И только весной 1915 в город пришел курьер и передал Себастьяну (Францу отрубили голову за день до того, и завтра должны были состояться похороны) младенца – дочь героической вольнонаемной Анны Яливецкой. Себастьян так и не узнал, когда точно родился ребенок и что делала беременная Анна в страшных битвах мировой войны. Но точно знал – это его дочь. Назвал ее Анной, точнее второй Анной (это уже после ее смерти он часто говорил о ней просто – вторая).