— А бумага, что ты ей вручил, годовой абонемент на посещение зоопарка? И да, я видел, глупо отрицать. Весь проспект при желании мог это видеть, — упёрся Григорий руками в стол. — Платон, не трогай девчонку! Сними шлюху, выеби и успокойся!

— Ты за кого меня вообще принимаешь? — вырос из-за стола Прегер, как ледяной торос, готовый прихлопнуть зарвавшегося мальчику и размазать. — Ты что себе позволяешь?

Их взгляды скрестились как мечи, до летящих искр. Но Селиванов не уступил.

— Обычно — ничего. И хер с ней со шлюхой, сам разберёшься. Хочешь прилюдно выпороть меня — выпори. Хочешь уволить — уволь. Но я же не идиот, ты ткнул пальцем в девчонку потому, что она понравилась мне.

— А она тебе понравилась? Тебе? Понравилась? — заржал Прегер.

— Представь себе, — взмахнул Селиванов руками.

— Хочешь сказать, что положил на неё глаз и ходишь облизываешься?

— Я не трахаю всё, что движется, Платон. Да, иногда мне просто кто-то нравится, без желания затащить в койку. Она хорошая девочка, весёлая, искренняя, добрая. Славная. Этого достаточно, что не дать её в обиду.

— И всё? — хмыкнул Прегер, не поверив ни единому слову.

— Нет, не всё. Она похожа… на мою сестру.

А вот это уже было близко к правде.

— На твою погибшую сестру, — упал обратно в кресло Прегер.

— Не обязательно говорить это вслух, — дёрнулся Селиванов.

— Знаешь, что я тебе отвечу, Гриша, — тяжело вздохнул Платон. — Не всё, что кажется хорошим, действительно таким является. А тот факт, что она похожа на человека, который тебе дорог, не делает её им. Люди, которым мы порой доверяем больше, чем себе — предают. Женщины, которых любим больше жизни — лгут. Жизнь — дерьмо.

— Очень познавательно, — скривился Селиванов.

Дерзости, ему, конечно, было не занимать. Но, может, потому Прегер его и любил. Потому и держал так близко, что Селиванов напоминал, каким Платон мог бы стать, если бы мог себе это позволить. Горячим, резким, открытым, порывистым. Платон все свои страсти держал при себе и так тщательно скрывал, что казался застывшим ископаемым куском льда. Потому так горько было ему подозревать Селиванова, а подозревать приходилось всех и вся. А ещё горше будет с ним расстаться.

Но жизнь и правда дерьмо. А порой, как сегодня, дерьмовее некуда.

— Скажи мне прямо, в чём я провинился? — нагнулся к нему Григорий.

— Если ты сам не знаешь, мне нечего тебе сказать, — держал лицо Прегер.

— Я не знаю, Платон, — взмахнул тот руками. — Я вижу, чувствую, понимаю, что ты меня в чём-то подозреваешь, только не знаю, что натворил. Но что бы это ни было, это касается только меня и тебя, или тебя и твоей жены, девчонка точно ни при чём.

— А знаешь, — снова соединил подушечки пальцев Прегер. — Неважно что я ей предложил. Но раз ты в неё так уверовал, что даже бросился защищать, поставив под удар и моё расположение, и свою работу, давай сделаем так: если она примет моё предложение, ты постараешься как-то смириться с тем, что бабы — вероломные продажные стервы, научишься с этим жить, а ещё молча соберёшь вещички и уйдёшь.

— А если — нет?

— Я признаю, что был неправ.

— И всё? — усмехнулся Селиванов.

— А чего ты ждёшь? Что я сделаю тебя партнёром компании, если какая-то ветреная малолетка забудет, что я дал ей на «подумать» два дня?

— Нет, конечно, нет, — усмехнулся Селиванов. — Но знаешь что?.. Я никогда не забывал того, что ты для меня сделал. А ты сделал больше, чем кто-либо за всю мою дерьмовую жизнь. В чём бы ты меня ни подозревал — я тебя не предавал, Платон. Не предавал, но… пошёл ты на хуй, Прегер! Я уйду сам, не надо искать повод от меня избавиться. Надеюсь, этого будет достаточно, чтобы ты оставил девчонку в покое? Счастливо оставаться!