Рассеянные лучи в темнеющей листве крон. Металлическая гладь пруда, обрамленная идеально подстриженной травой. Рыжие утки, ломающие блики лучей в этой глади. Ровные линии асфальтовых дорожек. Готовящиеся к пробуждению ретрофонари. Два скрипача, собрав вокруг себя небольшую группку зрителей, импровизируют на тему Синатры. Явно гордящаяся своим образом, стильная дама плывет мимо, держа на поводке облаченного в розовое пекинеса. На соседней лавочке две дамы преклонного возраста отводят душу в возмущенном обсуждении парочки, беззастенчиво целующейся в беседке напротив. С детской площадки неподалеку доносятся веселые визги. Где-то там же шелестят по шершавым покрытиям скейты и роликовые коньки. Оазис умиротворения в мире тревог и погонь мегаполиса. Рядом на лавке Мишаня грызет пломбир, выхватывает куски ледяной сладости из вафельного стаканчика. Краевский знает, что сын вот-вот ойкнет и будет жаловаться на боль в зубах, а он начнет песню «ну сколько раз тебе повторять». Из-за поворота на аллею выходит Вера. Ситцевое платье в горошек, локоны по плечам. Она видит их, улыбается, машет рукой и медленно идет к скамейке. Сидя на дне коробки из салатового кафеля, Краевский за закрытыми веками рисовал себе догорающий летний вечер в московском парке.

Из телефона раздалось дребезжание, попискивающее сороковую симфонию Моцарта. Впуская реальность, вечер в парке послушно таял. Вечер, который ему так часто нравилось себе представлять. Вечер, которого уже никогда не будет. Вечер, о котором он научился не жалеть.

Никита встал, отключил таймер, медленно залез в душ и пустил на голову спасительные струи теплой воды.

Когда Краевский вошел в палату, Вера сидела, собравшись в маленький тугой узел, на кресле в углу. Ноги подобраны, руки не обнимают, а скорее, стискивают живот. Она не сводила стеклянных глаз с покоящегося под паутиной медицинских трубок сына. На выжидающий взгляд Никиты она не ответила.

– Тебе нужно пойти домой отдохнуть, – очень тихо, как будто стараясь не разбудить Мишаню, сказал он после нескольких минут тишины, которую резал мерный писк кардиомонитора.

Вера едва заметно покачала головой, не сводя глаз с сына. Подождав еще несколько отвратительных писков, Никита сделал вторую попытку:

– Ты же слышала доктора, ему могут потребоваться недели, чтобы очнуться.

– Нет, – едва слышно прошептала Вера, не шелохнувшись.

– Малыш, ты не можешь оставаться здесь круглосуточно.

– Не могу…

– Врачи уверены: его жизни больше ничего не угрожает.

– Да…

– Вера, посмотри на меня!

Она повернулась и взглянула на мужа. Супруги пробыли в больнице уже больше двадцати часов, но Никита вдруг понял, что они впервые за это время открыто смотрят друг другу в глаза.

– Я просто не готова, Ник… – Вера говорила неожиданно спокойно и мягко, но звучали в этом спокойствии ноты лишенной надежды отрешенности. – Пожалуйста… Я не могу встать и уйти… Не сейчас… Я еще не готова…

Краевский кивком головы прервал ее попытки объясниться, вздохнул, медленно подошел к креслу, сел рядом с женой на подлокотник и взял ее за руку. Они сидели молча, теперь уже оба глядя на сына. Мерно вздымался и, шипя сжимаясь, опускался гофрированный мешок, дышащий вместо Мишани. Мерзкий звук монитора по прежнему отмерял медленное, чересчур медленное, сердцебиение девятилетнего сердца.

Чуть больше часа назад Никита разговаривал с седым угрюмым врачом, тем самым, что объявил о необходимости срочного хирургического вмешательства, а потом три часа колдовал у их малыша в голове. Мастер скальпеля и аспиратора пустился в долгие теоретические разглагольствования о невозможности делать прогнозы, о тяжести комы третьей степени, о широте шагов развития медицины в борьбе с последствиями. Краевский еле дождался окончания изобилующей сослагательными наклонениями речи врачевателя. Потом нашел укромное место в лабиринте больничных коридоров и долго сидел в белесой холодной тишине под лампами дневного света. Кома третьей степени. Месяц назад он редактировал статью о коматозных состояниях для какого-то именитого нейрохирурга. Какая ирония. Тогда самонадеянная уверенность в завтрашнем дне не позволяла даже предположить, что эта беда может его коснуться. Кома третьей степени означала почти полное отсутствие надежды, на то, что после пробуждения Мишаня сможет вернуться к прежней жизни. Никита это знал. Вера не знала. Он ей не скажет. Ему не хватит духа ей сказать. Да и зачем?