Меня вытащили из повозки и ввели внутрь, закрыв за мной двери, – будто проглотили целиком.

Солнце в зале суда ярко вспыхивало в окнах, освещая каменные колонны; они напомнили мне деревья, стремящиеся в небо. Я никогда не видела ничего похожего. Но эта красота нисколько не умерила мой страх.

Двое судей сидели на высокой скамье, будто были небесными существами, а не из мяса и костей, как остальные. По мне, они выглядели как два жирных жука – в этих черных платьях, отороченных мехом мантиях и чудны́х темных беретах. Сбоку сидели присяжные. Двенадцать человек. Никто не смотрел мне в глаза – никто, кроме мужчины с квадратной челюстью и горбинкой на носу. Он смотрел на меня мягко, возможно, из жалости. Я не смогла вынести этого взгляда. И отвернулась.

В зал вошел обвинитель. Это был высокий мужчина; над его строгой мантией возвышалось лицо, изрытое оспинами. Когда он занял место напротив меня, я ухватилась за деревянное сиденье скамьи подсудимых, чтобы успокоиться. Глаза у него были бледно-голубые, как у галки, но холодные.

Один из судей посмотрел на меня.

– Альта Вейворд, – начал он, поморщившись, будто мое имя могло осквернить его рот. – Ты обвиняешься в том, что практиковала злобное дьявольское искусство, называемое ведьмовством, и с помощью упомянутого ведьмовства злонамеренно вызвала смерть Джона Милберна. Признаешь ли ты себя виновной?

Я смочила губы. Мне казалось, что язык у меня распух, и я ужасно боялась, что подавлюсь словами, прежде чем смогу вытолкнуть их наружу. Но когда я заговорила, мой голос был чистым.

– Не признаю, – сказала я.

В животе у Кейт все еще бурлит от страха, хотя она уже на шоссе А66, недалеко от Кроус-Бек. Чуть больше двухсот миль от Лондона. Двухсот миль от него.

Она ехала всю ночь. Она привыкла к бессонным ночам, но все равно удивлена своей бодрости; усталость начинает проявляться только сейчас – чувством ваты за глазными яблоками, стуком в висках. Она включает радио: живой голос ради компании.

Беспечная попсовая песенка заполняет тишину, и, поморщившись, Кейт выключает радио.

Она опускает окно. Внутрь вливается рассветный воздух вместе с запахом свежей травы, с привкусом навоза. Он так отличается от сырого серного запаха города. Незнакомый запах.

Прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как она в последний раз была в Кроус-Бек, где жила ее двоюродная бабушка. Она была сестрой дедушки – Кейт едва ее помнит – и умерла в прошлом августе, завещав все свое имущество Кейт. Хотя этого имущества оказалось не так много: лишь маленький домик. В нем всего две комнаты, если ее не подводят воспоминания.

За окном восходящее солнце окрашивает холмы в розовый цвет. Телефон сообщает, что до Кроус-Бек осталось пять минут. «Пять минут, и я высплюсь, – думает она. – Пять минут, и я в безопасности».

Она сворачивает с трассы на сельскую дорогу, вьющуюся среди деревьев. Вдалеке мелькают сверкающие в утреннем свете башенки. Ей думается, что это, наверное, тот самый Ортон, где когда-то жила ее семья. Дедушка и его сестра выросли там, но потом их лишили наследства. Она не знает, почему. А теперь не у кого спросить.

Башенки исчезают, и тут она замечает кое-что еще. Кое-что, что заставляет сердце резко забиться в груди.

На заборе подвешена гирлянда из животных – наверное, крысы или, может быть, кроты, – связанных друг с другом хвостами. Машина катится дальше, и забор милостиво исчезает из вида. Просто безобидный камбрийский обычай. Она вздрагивает и трясет головой, но не может забыть это зрелище. Маленькие тельца, раскачивающиеся на ветру.

Дом прижался к земле, словно испуганное животное. Каменные стены потемнели от старости и заросли плющом. На перемычке над дверным проемом витиеватыми буквами высечено название: